Контракт

Но последние аккорды Митя сыграл с такой нежностью, что неожиданные слезы покатились по персиковым щечкам. Илона даже не поняла, как такое возможно, прежде никогда не случалось, она владела собой в любой ситуации. Но теперь Илона плакала, не скрываясь, будто провожая свою непутевую прежнюю жизнь, прощаясь с нею озабоченно, глаза красные, — по всем правилам.

Тишина. Илона сидела не всхлипывая, слезы вольно катились, она их не останавливала.

— Я люблю тебя, Митя. И всегда буду тебя любить. Не говори ничего. Не надо. Мне давно пора. Если хочешь, проводи меня немного. Я не стану такси вызывать. Будем гулять вдвоем. Говорить или молчать. С тобой мне так уютно, даже не мерзну, я ведь всегда замерзаю. Мне давно не было так хорошо. Никогда не было.

И он отозвался эхом:

— Мне тоже давно не было так хорошо. Никогда не было. Я люблю тебя, Илона. И всегда буду любить.

Уже минут двадцать они шли по заснеженному городу молча, рука в руке. Вдруг улыбка безмятежного покоя ушла на мгновение, она захлопотала:

— Ты даже свитер не надел. Хорошо, хоть шарф на шее, а то простудишься. С гриппом трудней конкурс выиграть. Будешь здоров — непременно выиграешь, я знаю. — Он посмотрел на нее с каким-то мученическим задором и только сильней сжал ее ладонь. Она даже встряхнула кистью, пытаясь ослабить тиски его пожатия.

— Митя, почему тебе так нужно, чтобы Исидора всегда тебя нянчила, то есть настраивала? Я английским владею, любые проблемы смогу решить, если возникнут.

— Наверное, ребячество. Проехали, нечего об этом говорить. Я сам. Сам. Но это трудно. У меня ведь нет мощного продюсера, настоящий промоушен некому организовать. Никогда над этим не задумывался. Я верил в силу Исидоры, как в чародейство. Исидора всегда была рядом, поддерживала меня она одна. Ее веры, ты не смейся, мне вполне хватало. Мне казалось, я непотопляем, пока она рядом. У нее, по-моему, связь напрямую с чистой или нечистой силой; как Исидора говорит — так и получается. Я уповал на ее тайную мощь. И она меня любит. Так важно, если есть кто-то любящий, как она.

— Теперь она в больнице, мы желаем ей поправиться. А ты можешь поверить в меня. Для тебя, для нас — я все смогу. Я сама стану тебе продюсером.

— Илона, все сложнее. Нужна всего лишь малость — грамотный и влиятельный агент за спиной, поддержка крупной компании, сейчас ведь время монополий. Об этом книги написаны, лучшая, пожалуй, и самая честная — «Who Killed Classical Music?» [3] — скандальный английский журналист написал, знаток рынка. Да, божественная Илона, рынка. Пианистов продают, как товар. Если не купили — тебя нет, ты один из многих, даже победу на конкурсе Барденна никто не вспомнит. А ее еще надо завоевать. Кирилл Знаменский будет играть. Это сильный конкурент, у него прекрасные связи, карьера отлажена. Могу и не прорваться.

— Об этом и не думай. Твое дело — музыка. А продюсировать тебя… пусть не сразу, я пока не в теме, но изучу вопрос и займусь этим сама. Со временем. У меня получится, я настырная. Запомни, женщины, в отличие от мужчин, обещания выполняют.

Митя засмеялся неожиданно мелко, рассыпчато, такой смех заразительным называют:

— А принято считать, мужское слово — гарантия. Сердце красавицы, как известно, склонно к измене, к перемене…

— Это как раз тот самый пиар. Так удобней для мужчин, а женщинам они чуть что вдалбливают: ты, Земфира, неверна по определению. Обычный мужской шовинизм. Мужчины лукавы, а сами приписывают лукавство женщинам. Те покорно верят. Ах, эта вечная путаница, изворотливость, борьба за право диктовать! Как хорошо, что ты совсем другой. Ты даже можешь меня вылечить, сделать доброй, доверчивой… к тебе. Как Станиславский учил: «Когда играешь злого — ищи, где он добрый». Я буду добра, но только к тебе. Меня никто не сыграет.

— А ты знаешь, я так остро завидую музыкантам, владеющим словом! Потому Афанасьева чту, еще две-три фамилии можно вспомнить, но в массе своей мы беспомощны, мы ничего не можем объяснить, в интервью сплошь банальности, я потому избегаю говорить с журналистами. Или говорю фразами Исидоры, она-то красиво излагает!

Но вот читал переписку Чайковского — захватило, как роман! Он мог быть превосходным писателем, начиная бытовое послание, так увлекался, бесподобные описания природы по ходу рассказа о племяннице, фразы лились потоком, как и мелодии. Его так раздражали бесцветные романы, современниками писаные, а бездарные критики приводили в бешенство! Счел, что Ларош исписался, — и тут же в недоумении: «Почему он сам не понимает, что свежие идеи кончились, что время его вышло?» А кто ж понимает-то… Иногда боюсь, что сам пропущу момент и буду играть пошлости — да, пошлости ведь не только говорят, их играют на каждом шагу… я не умею этого объяснить, но есть исполнение плохое, есть скучное, а есть пошлое.

Чайковский боялся пошлости в музыке не меньше Чехова, умевшего убийственно безысходную историю преподнести изящно и просто. Но более всего Чайковский боялся женщин. Думаю, даже нетрадиционная ориентация объясняется просто: он не понимал, как себя вести, панически боялся сказать или сделать глупость, он слишком любил прекрасное и глубоко чувствовал его, оставил эту часть жизни за глухим занавесом, не желая узнавать подробности. Чайковский пасовал перед всем, что есть просто жизнь. Раскрывался в семье, любовался чужими детьми — так искренне! А писал искренне только Модесту. И партитуры писал искренне.

Музыка — удобный, приветливый мир, можно мечтать, любить и быть любимым. Петр Ильич умен необыкновенно, его одаренность лучами била в любом направлении. И не лгал никому, потому письма к фон Мекк муторные, их вынужденность деформировала, искажала отношения — и слог тут же меняется, становится подчеркнуто правильным, светским: «…Между прочим, получил из банка деньги, за которые еще раз приношу живейшую благодарность», — эту фразу в начале письма я запомнил навсегда. Потом он пишет длинно и обстоятельно, учтиво, а в конце внезапное: «Ваш до гроба». Никому он такой фразы не писал, только ей. Три коротких слова, а о тяжком кресте и вымученной покорности все сказано.

— Ты хорошо говоришь о письмах Чайковского, никогда их не читала. Но запомню. Вообще переписку не читаю, скучно, только мемуаристам в радость. Но если прочитывать, как ты, улавливать скрытый смысл… это захватывающая литература! Музыка иначе воспринимается.

— В том-то и дело. Понимаешь ход рассуждений, способ мышления, сразу ясно — так играть его можно, а так нельзя, здесь замедлить нонсенс, а тут сам бог велел. Сложно, играешь от себя и по-своему, но диалог с композитором беспрерывен. Наедине с музыкой не задумываюсь над этим, но личность уже составилась, объемности набрала.

— Я тебя спрашивала уже, но об Эмиле Барденне ты читать не хочешь. А почему? Мне теперь интересно, что за человек написал музыку — то ли благословенную, то ли дьявольскую, а скорее и то и другое. Мы оба, не сговариваясь, объяснились, как только отзвучал последний аккорд! Это божественно или дьявольщина? Нет ответа, но звучала соната любви.

— Тебе — соната любви, мне — соната о моем детстве… Илона, я не говорил тебе тогда, ведь коротко виделись, да и не люблю заводиться, нервничаю тут же. Писем Барденна нет, не сохранились — то ли сожжены, а может, и не было их вовсе. В биографии путаница. Две дочери вроде были, вышли замуж, сменили имя, никто не может следов найти. Если они вообще существовали, конечно. Столько домыслов! Его всерьез обвиняли в связях с потусторонними силами, иногда пишут, что это музыка пришельца с другой планеты, особенно часто об этом писали, когда тема вошла в моду. Я тогда и читать о нем перестал, где нет свидетельств — простор домыслам.

Даже годы его жизни доподлинно неизвестны, уточняют то первую цифру, то последнюю. Но музыка говорит лучше документов. Тут и закавыка. Есть фрагменты — будто клавесинисты писали; вдруг — программная музыка романтиков; потом вторгается, максимально гармонизированная, правда, но все же атональность. По факту — это история музыки от А до Я. Посмертная издевка, очередная мистификация гения: хотите — играйте, хотите — трактаты пишите. Я предпочитаю первое. И ты знаешь, что мне особенно нравится? Между мною и Барденном нет никаких посредников, я сам — интерпретатор и творец.