Со мною в ад

— Неправда это все… Неправда! — повторил он несколько раз.

Я позвонил. Вошел дежурный.

— Отведи его в соседнюю комнату, дай бумагу и ручку. — Я повернулся к Гено. — Идите и напишите все, как было. Подробно, ясно и точно. Может, это вам как-то поможет.

Он встал, безвольно отдал себя в руки дежурного и, тащась к двери, не переставал повторять:

— Неправда… неправда это…

Впервые я увидел море в июне. Бог мой, какая благодать… Дни долгие, тихие, жаркие. Свежая синева с утра спокойна, а поближе к вечеру, часам к пяти-шести, дует восточный ветер, пригоняет к берегу невысокую шуршащую волну с белой пеной, и мы идем купаться во второй раз. Вода теплая — до двадцати пяти, я вижу эти цифры, написанные мелом на доске у башенки спасателя. Берег неширокий, сразу за полосой песка и гальки — расцветающий боярышник, пышные кроны молодого канадского тополя, высокая крепкая трава, которую через месяц сожжет солнце, а сейчас она прохладная и сочная…

В прежние годы мне выпадал отпуск поздно — в конце сентября, в октябре, а иногда даже в ноябре. На темном и густом, будто постаревшем море лежала патина миновавшего лета. По пустым пляжам, холодным и мокрым, гулял ветер, гонял с места на место рваные нейлоновые пакеты, обрывки бумаг, детские ведерки с изображением Микки Мауса, на песке отпечатывались аккуратные крестики от лапок чаек. Все равно это было прекрасно… Иногда шла кефаль, а то и выбросит милостивая волна из глубины вверх огромную камбалу, ржавую, круглую и колючую, как щит древнего праболгарского воина…

Неделю назад я принес Кислому новую зеленую папку с подшитыми и пронумерованными листами дела, с заключением и всем, что полагается для передачи материалов следствия прокурору. Положив на стол папку, я рискнул напомнить, что в этом году мне обещан отпуск летом, то есть раньше обычного. Кислый сказал, что подумает. Он держал у себя материалы четыре дня. Я сидел у себя в кабинете без дела и ждал. Время от времени хватал второй экземпляр, перелистывал, перечитывал, пытался понять, что ему могло не понравиться — может, я что-то пропустил или где-то ошибся… К концу третьего дня я уже был почти уверен, что в деле не все как полагается, что он нашел какие-то шероховатости, поэтому не выпускает его из рук. Впрочем, может быть, тут сыграло роль то, что я был на этот раз не уверен в себе, что-то саднило внутри, не давало покоя.

На четвертый день, часов в пять пополудни Кислый сам позвонил мне и попросил зайти. Папка лежала на краю его стола, сам он сидел на своем обычном месте и курил. Я ждал. Наконец он кивнул головой в сторону папки, что означало разрешение забрать ее. Оставалось выяснить, что с ней делать — положить в ящик или отдать прокурору. Кислый продолжал молча глядеть в окно. Выражение лица у него было самое кислое из всех возможных — если здесь применимы градации.

— Надо отнести, но… — наконец проговорил он. Я все еще стоял и ждал, но больше не услышал ни звука. Значит, пора уходить.

Еще четыре дня он пыхтел, ворчал, киснул и мучил меня, не говоря ни да ни нет, и все-таки в конце концов я узнал от Гички, что отпуск мне разрешен.

С Коци было проще.

Так я окончательно и бесповоротно попал в пределы обыкновенного шаблона. Я имею в виду тот распространенный ход, который авторы детективов весьма часто употребляют, сочиняя свои книги: герой только что завершил трудное дело и готовится ехать в отпуск, но тут возникают новые запутанные обстоятельства, которые только он может разрешить. В конце концов герой блестяще справляется со всеми проблемами, ставит все на место и получает разрешение на заслуженный отдых… Что же делать, если именно это и случилось со мной, а если так бывает в жизни, то при чем тут писатели и за что их обвинять в шаблонном мышлении?

Проезжая не однажды из Варны в Бургас на машине, я заприметил глухой уголок на побережье, где расположился кемпинг с романтическим названием «Луна». Редкие кусты и деревья, высокая трава, узкая полоска пляжа и дикие скалы — и все это открыто солнцу и морю. Здесь в этом чудесном июне мы и разбили палатку.

Я сижу в плавках на высокой скале над синим оком небольшого заливчика и ловлю рыбу. Я сижу с рассвета, а сейчас уже десять часов. Не клюет. Да меня это не так уж и занимает. Мысли мои далеко, нервы натянуты, и даже здесь, в этом райском уголке, рядом с Танче, тихо и мягко обволакивающей душу, напряжение не спадает. В тысячный раз мысленно перечитываю свое заключение по делу Гено Томанова и Велики Пановой, с содроганием вспоминаю, как стоял перед Кислым, ожидая его решения…

Я сматываю спиннинг, собираю всю амуницию и спускаюсь вниз по крутой каменистой дорожке. И тут я наконец нахожу слова, которыми можно обозначить мое состояние, — мучительное чувство ответственности. Именно это чувство не дает ни минуты покоя, снова и снова возвращает к судьбе этих двоих, тяжестью ложится на собственное существование. А вдруг… а если… а может… что тогда?

Танче лежит рядом с палаткой на надувном матраце, вся розово-золотистая — успела чуть загореть, на носу — листик боярышника. Тело ее в пестром купальничке погружено в медовый вар солнца, ей хорошо, она спокойна и счастлива.

Я сажусь рядом.

— Пойдем купаться! — Она улыбается, жмурясь от солнца.

— Пойдем.

От горячей ленивой расслабленности нет и следа — кто бы мог подумать секунду назад? — она пружинисто вскакивает, на бегу надевает белую резиновую шапочку, разрезает коленями и бедрами толщу воды, мягко ложится, и вот уже шапочка прыгает далеко на поверхности воды, похожая на половинку детского мячика…

Я вхожу в воду следом, делаю несколько взмахов руками и почти догоняю шапочку, как вдруг почти у самого моего лица мелькает серебристая чешуйка маленькой камбалы, круглый глаз ее с удивлением и ужасом уставился на меня…

«Неправда! Это неправда! Все не так!»

Такие глаза были у Гено, когда он, уводимый дежурным, повторял эти слова…

Четыре дня, сидя в камере предварительного заключения, он писал только эти слова: «Неправда! Все не так!»

А на допросах молчал, как истукан.

На пятый день появилась новая запись: «Неправда! Все не так! Не убивал я жену! Не убивал!»

И вдруг его прорвало. Он стал подробно описывать, как они с Невеной полюбили друг друга в старших классах школы, как поженились и родилась дочка… Не скрыл и последующее — как встретил Тони и она стала его любовницей, как жена узнала об этом, перехватив письмо Тони к нему… А потом Тони под влиянием матери, а больше сама Велика стала настаивать, увещевать, требовать от него решительных действий, иначе говоря — развода и женитьбы на Тони, как он мучился и терзался от раздвоенности чувств… Тем временем они стали без конца звонить жене на работу, обзывать ее дурными словами, оскорблять, а она плакала, и у него сердце разрывалось… Рассказал и как Невена однажды настигла их, когда они выходили из кино, и стала бить Тони, а Тони убежала от позора и решила порвать с ним… Как вскоре Пановы позвонили из Кюстендила и потребовали, чтобы он приехал за ними… Подробно, в деталях, описал, как в машине Панова сказала ему, что нашла наконец то, что нужно, как он испугался, когда понял, о чем речь, не захотел и дотрагиваться до бутылки, но она едва ли не силой сунула ему бутылку во внутренний карман пальто — и он отступил, сдался в ответ на ее угрозы, согласился и обещал… А когда приехал домой поздно ночью, жена уже лежала в постели, и он решил, что она спит, но она не спала, видела, как он ставит бутылку в тумбочку, и спросила, что это. Тогда он и сказал ей, что это яд для опрыскивания деревьев, трогать его нельзя ни в коем случае, две капли — и смерть… Он сказал так потому, что от испуга не мог ничего придумать, а потом был даже рад — пусть знает и не пытается даже в руки брать эту отраву, а то как бы чего не надумала от нервов и обиды… Так проходили дни, и он все никак не мог ни на что решиться, перестал ходить к Пановым и понял, что он возненавидел их… Тогда мамаша явилась как-то вечером к ним. Гено писал, что я был прав — она пришла для того, чтобы оскорбить жену, сделать его с ней дальнейшую жизнь невозможной и заставить его решиться на крайние меры. На другой день ему на работу позвонила Тони, и он пообещал встретиться с ней в обед, чтобы поговорить. Ну а потом появилась машина. Широко и подробно описал, как позвонил ему Младенов, как он взял у него мотоцикл, чтобы поскорее домчаться до склада в Искоре, и как вернулся в Софию в обеденное время, но не затем в основном, чтобы встретиться с Тони — это длилось всего пять минут, — а чтобы взять деньги, потому что все равно вместе с Невениными не хватило на регистрацию… И как в то время, когда он доставал деньги из тумбочки, пришли сестры жены, он открыл им, оставил свой ключ и помчался дальше на регистрацию машины… Потом они с Младеновым искали мастера Данчо, а тот работал в первую смену и уже ушел, как нашли его в Слатине, что он сказал им, сколько денег потребовал… И, наконец, как приехал домой и Зорка сказала ему, что Невене стало плохо и ее отвезли в Пироговку; она не сказала про отравление, а именно так — стало плохо, и он подумал, что у Невены что-то с сердцем… Дальше он признавался во лжи: не ночевал он у Дудова, и вообще много что скрыл от меня, и врал, в общем, все, все изложил — но нигде ни слова, ни даже намека на то, что он отравил или даже хотел, собирался, думал отравить жену. Именно в этот день. Может быть, в другой какой-нибудь день, когда ему всё и все на свете осточертеют, злая мысль могла пробраться в голову, но в этот день — ни-ни! Все его мысли были сосредоточены на машине, о которой он так давно мечтал.