Кандибобер (Смерть Анфертьева)

- Осень, Геннадий Георгиевич. Осень.

- Ну и что? - Красноватое лицо директора выразило удивление. - Что из этого следует?

- Зима следует.

- Это хорошо или плохо?

- Плохо.

- Почему? - спросил Подчуфарин, раздражаясь.

Разговор с фотографом затягивался.

- Падает освещенность предметов. Приходится увеличивать выдержку, открывать диафрагму. Это, в свою очередь, приводит к потере резкости изображения. О чем я вас заранее предупреждаю. Отсутствие резкости на снимке уменьшает количество подробностей, в результате информационная насыщенность фотографии падает.

- Да? - Подчуфарин выразительно посмотрел на Квардакова, и тот в мимолетный миг встречи своего взгляда с директорским успел, все-таки успел, проходимец, состроить горестную гримасу. Дескать, что взять с человека фотограф! - Да, - опять протянул Подчуфарин. - Скажи, Вадим, ты бы пошел на мое место?

- Конечно, нет.

- Почему? - обиделся директор.

- Мне пришлось бы отказаться от многих вещей. Думаю, что приобрел бы я меньше, чем потерял.

- И что бы ты потерял? - спросил Квардаков, чувствуя неловкость оттого, что разговор идет без его участия.

- Самого себя, например.

- Ха! Велика потеря! - хмыкнул Квардаков и преданно уставился на директора белесыми, узко поставленными глазами.

Подчуфарин помолчал, выпятив губы, передвинул календарь на столе, в окно посмотрел, на поблекшие клены, на капли, падающие с крыши мимо его окна, на серое небо, заводскую трубу...

- Ты полагаешь, что со мной это уже произошло?

- Может быть, не полностью, не окончательно...

- Ты не прав, Анфертьев. Ты не прав. Ты совершенно не прав. Разве ты не отказываешься от самого себя, занимаясь работой пустой и никчемной? Разве ты не пренебрегаешь своими желаниями, проходя мимо магазина только потому, что у тебя пусто в кармане? А здороваясь с постылыми людьми, желая успехов сволочи, поздравляя подонка, разве ты не предаешь самого себя? Разве не становишься при этом и сам немного мерзавцем, а? Анфертьев!

Подчуфарин, сам того не подозревая, разбил последнее пристанище Вадима Кузьмича или, скажем иначе, убрал с его пути последнее препятствие. Возможностью оставаться самим собой, жить открыто и просто оправдывал Анфертьев собственные неудачи, незавидность положения, мизерную зарплату. Все это давало ему ощущение уверенности в отношениях с женой, позволяло с чувством собственного достоинства заниматься не больно почетным делом. Но теперь, когда эти соображения были разоблачены, Вадиму Кузьмичу стало легче. Так бывает - происходит вроде бы пустячное событие, но оно приносит свободу, ты волен сам принимать решение, и нет уже гнетущей зависимости от чьего-то мнения, взгляда, от собственной нерешительности, ты освобожден от порядочности, в конце концов.

- Я мог бы сказать вам, Геннадий Георгиевич, что само понятие оставаться самим собой зависит от того, о ком идет речь...

- Брось, Вадим! Это несерьезно. Есть широкий круг вещей, необходимых каждому человеку, признание ближних, внутреннее достоинство, основания, чтобы относиться к себе с уважением. Конечно, что-то приходится приносить в жертву, и тогда наши руки оказываются в крови. Не важно то, что мы получаем. Если мы пожертвовали барашком и получили от богов дождь - это прекрасно! Это выгодно!

Да, приходится лишаться духовной или нравственной девственности. Но девственность - это не та вещь, которой стоит гордиться слишком долго. А, Анфертьев? - спросил Подчуфарин, стараясь не смотреть в сторону похотливо хихикающего Квардакова. - Наступает день, когда она становится позором, неполноценностью, когда о ней и заикнуться стыдно. Тебе не приходило это в голову, Анфертьев?

- Нехорошо, Геннадий Георгиевич, - усмехнулся Вадим Кузьмич. - Словами тешитесь. Получается, что позорно быть девственно-чистым, да? И нужно совершить подлость, куплю-продажу самого себя, чтобы стать нормальным человеком? Вы благополучно избавились от духовной и нравственной девственности? Что же мы имеем в результате? Директора Подчуфарина? Какого барана вы принесли в жертву, чтобы получить от богов этот дар?

- Ты считаешь, что директор Анфертьев был бы результатом более значительным?

Квардаков вертел головой, пытаясь поймать момент, чтобы захихикать и этим поддержать директора, потом в ужасе закрывал рот ладонью, чтобы не закричать невзначай от тех бесстыдных слов, которые произносил уважаемый товарищ Подчуфарин, директор Геннадий Георгиевич.

- Да что он вам скажет, Геннадий Георгиевич, дорогой! Что он может сказать! - Квардаков перенес тяжесть тела с правой ягодицы на левую, потом в обратную сторону, потом приподнялся да так и оставался в полуприподнятом состоянии, уставившись на Анфертьева, взглядом моля его не перечить, не огорчать начальство.

- Слушаю тебя, Анфертьев, - улыбнулся Подчуфарин. - Неужели директор Анфертьев был бы божеским даром для всех нас?

- Не надо, Геннадий Георгиевич. Не надо. Этого из моих слов не следует. Даже то, что вы не можете сейчас позволить себе разговаривать со мной легко и просто на равных... Да, да, на равных...

- На равных?! - Квардаков встал, и шерсть его на мохнатом пиджаке поднялась дыбом от возмущения и гнева. - И ты такое мог...

- Успокойтесь, Борис Борисович, - Анфертьев поднял руку. - Я не стремлюсь в президиум, не хочу принимать производственные решения, подписывать приказы, не прошу повышения зарплаты, квартиры, бесплатной путевки в заводской дом отдыха... Мы говорим о посторонних вещах. Так почему бы нам не по говорить о них на равных, с высоты нашего опыта, возраста, а не с высоты кресла, должности, поста... Почему мы должны быть заранее уверены, что, чем выше у человека должность, тем он...

- Умнее? - подсказал Подчуфарин.

- Да, - кивнул Анфертьев, - но я хотел сказать другое. Почему он должен быть обязательно прав? Он что уже не человек? Ошибаться не может? Он уже дар Божий? Уж если мы все образованны и сознательно отказались от духовной и нравственной девственности, уж если Геннадий Георгиевич вовсе не хозяин завода, а сидит здесь по той же причине, что и я, - ради зарплаты... ведь мы не должны забывать, что собрались здесь, чтобы зарабатывать деньги, покупать обновки...