Можайский — 1: начало (СИ)

Можайский замолчал. Его голова склонилась к плечу. Несомненно, что-то его смутило, и он не знал, как лучше поступить.

— Интересно: каков объем этих реестровых записей? Если отправить с Вадимом Арнольдовичем писца, сможет ли он достаточно быстро снять копии?

Офицер с сомнением посмотрел на гору лежавших на столе брошюр, справочников, отчетов, таблиц и, словно прикинув, что нечто подобное могут представлять собой и реестры страхового общества, покачал головой:

— Боюсь, одним писцом не обойтись. Как бы не пришлось делать выемку.

Можайский решительно отверг такую возможность:

— Нет. Пойти на выемку мы никак не можем. С нашей стороны это было бы нарушением закона о наружной полиции, а пригласить поучаствовать кого-нибудь из сыскной я пока не могу. Это означало бы начало официальному расследованию, что тоже никак не является нашей прерогативой. Тут всё во власти Чулицкого, но и у него со свободой действий не так-то и просто. Не думаю, что он согласится открыть следствие на основании лишь того, чем мы в настоящее время располагаем. То бишь — домыслов.

— А наш участковый следователь?

— Боюсь, и у него руки связаны. На данный момент нет ничего, что можно было бы преподнести хотя бы как подозрение в совершении преступления. В сущности, мы сами еще не очень хорошо представляем, что именно ищем, и чем вообще наши поиски обернутся. Мы… прощупываем пока что. Бредем, так сказать, в потемках и неуверенности.

— Но что же делать?

И вот тут Можайского осенило на то, что впоследствии стало распространенной практикой:

— Черт побери, но ведь это очевидно!

Офицер и впрямь оказался смышленым. Проследив за взглядом Можайского, метнувшимся от иллюстрированного справочника к висевшему на стене кабинета портрету императора Николая Второго, он хлопнул себя по лбу и тоже воскликнул:

— Однако!

— Точно. Нам еще потребуется фотограф. Оплатить расходы, конечно, придется из собственного кармана, но это я как-нибудь переживу! — Можайский непроизвольно похлопал себя по карману, в котором, вероятно, лежал бумажник. — Значит, решено. Вы — к Сушкину и, далее, в архив. Вадим Арнольдович — в компании с фотографом — в Неопалимую Пальмиру. А я… Встречусь я и побеседую с Молжаниновым: что-то мне подсказывает, что помощь этого миллионера лишней не будет.

Можайский и офицер, вот так — причудой судьбы — вошедший в расследование того, что уже через пару недель прогремело на всю Россию как «Дело Ушедших», допили остатки смешанного с водкой чая; переглянувшись, наполнили еще по рюмочке и, чокнувшись, выпили.

***

В принципе, подобные детали не имеют сколько-нибудь веского значения для нашей повести. Но так как с сухим изложением фактов каждый желающий может легко ознакомиться, обратившись к полицейскому архиву, а наша задача — изложение всего хода событий, а не перечень основных, не только не будет большой бедой вводить читателя в подобные сценки, но, вероятно, имеется в этом и самый прямой смысл: вряд ли возможно ощущение сопричастности при чтении простого полицейского отчета!

10

Однако, ни назавтра, ни на следующий день Можайскому с Молжаниновым встретиться не удалось.

Вслед за бурной ночью с обрушившимися на столицу снегопадом и штормом наступил очень хлопотный день: один только утренний доклад околоточных занял вдвое против обычного времени!

Ближе к полудню в участок начали поступать многочисленные донесения от дворников о множестве обнаруженных ими подозрительных обстоятельств: сломанных дверях в надворных постройках, разметанных и разбросанных вещах с недостачею части из них, беспорядках на чердаках — выбитых световых окнах и прочих безобразиях. И хотя сразу же было ясно, что всё это — или почти всё — следствие непогоды, приходилось наряжать проверку за проверкой, дабы исключить малейшую возможность пропустить преступление — взлом, кражу или что-то подобное.

Чуть позже потянулись и заявители из жителей. Одни спешили рассказать о странных следах на снегу — не то собачьих, а не то и детских. Другие жаловались на явно укрывавшихся в парадной лиц без определенного в Петербурге места жительства, что было строжайше запрещено и шло вразрез с уложением о листах прописки. Третьи сообщали о пропаже меховых рукавиц, оставленных накануне у окна на лестнице. Четвертые, наконец, находили странной и очень подозрительной утреннюю задержку вагонов конки, соотнося ее с желанием обжулить доверчивых покупателей абонементных билетов.

И с каждым из таких посетителей, с каждой такой историей «наш князь» был вынужден иметь дело лично. Но если «с конкой» удавалось разделаться быстро и сравнительно легко, объясняя задержки неудовлетворительным из-за непогоды состоянием путей и малым — «что вы хотите: их всего четырнадцать штук!» — количеством вагонов, то с прочими категориями приходилось возиться.

Обследовать следы на снегу, разумеется, никто не выходил: с полудня, к счастью, наступила оттепель, так что ни о каких следах уже и речь не шла, но принять, прочитать — хотя бы в полглаза — и завизировать заявление было необходимо. Как необходимо было и выслушать рассказчика, поддакнуть ему, пообещать содействие и своевременные меры.

Практически аналогично и с подозрениями в ночевке бродяг и прочей подобной публики. С той только разницей — и это прибавляло хлопот, — что тут уже приходилось делать отметки для околоточных надзирателей, ответственных за подобные наблюдения: им предстояло проверить все адреса, что вызывало невольное сочувствие и даже раздражение. Впрочем, раздражение Можайскому приходилось скрывать, что, необходимо отметить, ему вполне удавалось: все-таки недаром и среди постоянных жителей участка в обиход вошло для кого угодно лестное прозвание «наш князь».

А вот с рукавицами — и со всяким подобным — было намного сложнее. Тут уже невозможно было ограничиться визированием заявлений и внешним сочувствием. Такие дела требовали немедленной проверки, так как вполне могли оказаться не только правдой, но и реальным сообщением о реальном преступлении, каким бы мелочным оно на первый взгляд и ни казалось. К счастью — или к сожалению о даром потраченном времени? — ни одно из них не подтвердилось: все рукавицы нашлись, будучи заботливо прибранными вездесущими дворниками и их помощниками, обязанными содержать в чистоте и заботе в том числе и парадные и черные лестницы.

В общем, когда рабочий день подошел к концу, Можайский был настолько измотан и чувствовал себя настолько не в форме, что ни о каком визите к Молжанинову уже и не помышлял. С другой стороны, не было еще и вестей ни от Вадима Арнольдовича Гесса, отправившегося с фотографом в Неопалимую Пальмиру, ни от давешнего дежурного офицера — им, к слову, был поручик Николай Вячеславович Любимов. Николай Вячеславович отзвонился из квартиры Сушкина, сообщив, что список получил и что прямиком отправляется в полицейский архив (Сушкин при этом, завладев трубкой, попытался уговорить Можайского разрешить ему сопутствовать поручику и встретил отпор). Но с тех пор о нем не было ни слуху, ни духу: видимо, объем информации, с которой ему пришлось иметь дело, был очень большим. Поэтому, хотя и ощущая себя не слишком ловко и даже чуточку виноватым, Можайский — на часах уже было девять — отправился сначала в «Якорь», где обычно обедал и ужинал, а потом к себе.

А на следующее утро — спокойное, но пасмурное и снова снежное — мысли о расследовании «пожарных странностей», как в шутку окрестил всё это Вадим Арнольдович — пришлось и вовсе отложить: случилось то, от чего уже через несколько часов даже у бывалых полицейских волосы встали дыбом.

Приблизительно в самом начале десятого в кабинет Можайского вошли дама и молодой — лет двадцати пяти — мужчина, представившиеся как вдова надворного советника Мария Александровна Мякинина и сын его, гражданский инженер Алексей Венедиктович. И дама, и молодой человек выглядели встревоженными: вплоть до того, что под широко раскрытыми и почти неподвижными от бессонницы глазами дамы залегли глубокие тени, а лицо Алексея Венедиктовича пало жертвой нервного тика — какой-то мускул в районе его скулы то и дело подергивался, делая всю правую половину лица неестественно подвижной.