Убийца-юморист (СИ)

Не поняла я, не поняла, чем уж так могло раздражит композитора средних лет мое сообщение о смерти незначительной поэтессы Никандровой, действительно, умершей не в расцвете сил, а "в возрасте", как говорится... Или они были знакомы, а он теперь по каким-то причинам не хочет, чтобы это было известно? Почему его добродушие как рукой сняло после упоминания о смерти поэтессы?

Копать так копать. Я договорилась по телефону с приятелем Шора Владимиром Томичевским, что встретимся на Тверском бульваре, возле памятника Сергею Есенину. Он там живет поблизости. Обещал ждать.

Однако я пришла первая. У подножия бронзового рязанского парня кипела, как ни странно, настоящая словесная битва. Животастенькая тетенька в очках трясла сразу и животом, и своим рыжим конским хвостом, и газеткой "Экспресс-события" и пыталась всех перекричать:

- Вашего Есенина будут любить только примитивные люди! Только те, кто не знает таких поэтов, как Блок, Сологуб, Ахматова, Мандельштам, Ходасевич, Пастернак!

- Что, съели? - с тонким знанием этикета интересовался у толпы худощавый субъект с интеллигентно пригорбленной спиной, повторяющей почти в точности очертания его носа. - это в газете написано! И в журнале! Это говорит известный критик Остоскотский-Белоцерковский!

Толпа оторопела и притихла. Ну раз шмякнули по башке сложнейшей двойной фамилией с подоплекой!

Я и сама приобалдела. Я ведь тоже любила Есенина просто так. Любила и все. Оказалось же, следовало предварительно испросить разрешения у Остоскотского-Белоцерковского, истинного гурмана от поэзии!

- Есенин - поэт для бедных! Умственно отсталых! - выбросила в воздух бесстрашная, как Каплан, животастенькая пропагандистка и агитаторша. - Для тех, кто до сих пор предпочитает квас баварскому пиву. Для квасных патриотов!

Толпа взревела:

- А-а-о-о-у-у!

И пошло:

- Дерьмократка нашлась! Вонь развела! Ишь, размитинговалась на русской земле! Катись к Клинтону! В Тель-Авиве, блин, горлопаньте!

Сзади меня кто-то произнес раздумчиво и грустно:

- "Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?"

Я обернулась. Старик. Разговаривает сам с собой. Глядит мимо памятника куда-то вдаль, прищурив светло-серый глаз. Волосы снежные, словно побывавшие в отбеливателе, который ежечасно рекламирует теле. Под худым подбородком между крепко проутюженными крыльями воротника белой рубашки черная бабочка. Брюки темно-серые. Туфли - черные. Актер, не иначе... Не иначе он самый, Владимир Томичевский. Я вспомнила его лицо на экране... Играл второстепенные характерные роли князей, немецкий офицеров, главарей банд и так далее. Но давно - где-то в шестидесятых.

Наконец он повел взглядом в мою сторону и молвил, кивнул Есенину:

- Страдалец... буйная головушка.

- Как вы верно сказали, - отозвалась я. - Все-таки, странно, до сих пор вокруг него кипят такие нешуточные страсти.

- Это было всегда! - торжественно произнес старый актер. - И будет. Каждое истинное явление в искусстве - блеск алмаза, который многих пленяет, но многих и раздражает. Памятник прекрасен. Этот молодой бронзовый рязанец смотрит прямо в душу тем... у кого душа есть. Обратите внимание - у него, действительно, голубые глаза!

Это было так. Потому что бронза успела покрыться изумрудно-бирюзовой патиной.

- Я лично благодарен Богу. За то, что дал мне возможность видеть много, в движении и коловращении. Я ещё помню, как в свое время Сергея Есенина смели с лица земли большевистские установки. А теперь - вот! В самом центре Москвы! И народ не иссякает! - актер рассмеялся без голоса, откинув голову назад, и шагнул к памятнику, преклонил перед ним колено положил на постамент свои цветы, четыре нарцисса.

Народ продолжал галдеть. Но теперь тут напирали друг на друга грудью "демократы" и "коммуняки". Два вполне интеллигентных дяденьки кричали едва ли не рот в рот друг другу:

- Что ты со своими "коммунистскими" идеями лезешь? Мало народ обманывали? Не они ли обкормили его до тошноты показухой и демагогией? С этого все началось! С этого!

- А твои "дерьмократы" мало налгали этому же народу?! Мало наизголялись над ним?

- Ти-ши-на! - вдруг на басовой ноте рявкнул Томичевский, и, действительно, все спорщики мгновенно утихли.

Но это-то ладно. Это-то ещё ничего. Я ещё к Томичевскому никак не относилась. А вот очень понравился он мне, когда простер в сторону памятника Есенину свою руку и строго спросил у собравшихся:

- Так за кого, за какого лидера мы с вами, недотепы и пустомели, будем голосовать в следующий раз?

- За Сергея Есенина! - монолитно громыхнула толпа.

- Правильно! - подытожил старый комедиант. И мне:

- Если не ошибаюсь, вы - Танечка? А я...

- Если не ошибаюсь, Владимир Петрович?

- Так точно. Вы про Семена Шора хотите узнать? Считайте - узнали кое-что. Я вам продемонстрировал, как бы он утихомирил ярость толпы. Но словечко, которое употребил бы по отношению к врагине Есенина, не берусь произнести. Только синоним: "Не долюбили тебя, красавица! Вот и полезла в пропагандисты-агитаторы". Но мог обратиться к присутствующим: "Граждане-товарищи, тут мамзелька недо...ая, а ей кажется, что идейная. Кто возьмется добровольно оказать ей соответствующую услугу? Поднимите руку!"

- Такой хулиган был?

- Такой. Не принимал всерьез трибунов, вождей и диктаторов. Вон скамейка освободилась. Сядем?

Сели.

- И вы всегда так? - спросила я для начала, для разбега. - С юмором?

- С юмором-то? - переспросил старый актер, легко закидывая длинную ногу на другую. - А как без оного? Я, можно сказать, отпетый юморист. Смоленский же! У нас там Васи Теркины на каждом шагу. Теркины фашистов одолели и ещё кого надо одолеют! Как бывший пехотинец говорю. Твардовский про нас знал подноготное. Слушайте:

Немец горд.

И Теркин горд.

- Раз ты пес, так я - собака.

Раз ты черт,

Так сам я черт.

Ты не знал мою натуру, А натура - первый сорт.

В клочья шкуру

Теркин чуру

Не попросит. Вот где черт!

Я только было открыла рот, чтобы повести беседу в нужном для меня направлении о Семене Григорьевиче Шоре, как актер насмешливо произнес:

- Вам хочется написать о Шоре? Вам хочется понять, как живут сегодня, при безденежье, рядовые писатели? Ничего вы этого не узнаете! Только поверху! Только кое-что! Можно, например, много чего порассказать о том же Льве Николаевиче Толстом, о нем же горы, Эвересты написаны, но можно обойтись анекдотом. Смею вас уверить, он имеет достаточно познавательного смысла. Итак, ранним утром, когда Лев Николаевич изволил откушать кофе со сливками, к нему обращается лакей: "Ваше сиятельство, пахать подано!" Забористо, не правда ли?

Актер простер руки к небесам и с веселой яростью, ничуть не стесняясь присутствия народа, воззвал:

- Боже! Выбери и меня, как Сему, чтоб никаких поблизости ханжей и идиотов, а только бутылка! И чтоб разом! Никакого длительного гниения на матрасе!

Кое-кто ему зааплодировал. Он, старик-юморист, с достоинством раскланялся и, обернувшись ко мне, сказал назидательно:

- Отметьте в своем блокнотике - массы Томичевского поддерживают! Уверяю - Томичевский и после своей смерти отчебучит нечто, повеселит наш бедный российский народ, заскучавший в процессе перестроек-недостроек и прочего строительного мусора. Теперь конкретно к Семену...

Я так поняла - актеру потребовалось время для показа себя, для самовоплощения, для срыва аплодисментов. И он дал себе волю. Теперь же, пригорбившись на скамейке, сунув обе ладони между сдвинутых колен, он заговорил совсем иным тоном, раздумчиво, негромко, по делу:

- Семен устал. Ото всего. От жизни. Он давно тащил эту усталость. Может быть, с войны. Только умело её маскировал. Писал довольно забавные пьесы. Их ставили. Я играл в трех из них. Героев-забавников. Прежде ведь чем писучий народ кормился? Во времена разнообразного социализма? Р-разоблачением мещанства, как-то: стяжательства, жадности, тяги к привилегиям и прочего в этом же роде. То есть, то, что совсем недавно считалось пороком, нынче возведено в высшую степень доблести, поставлено на пьедестал и внедряется в мозговые извилины широких масс из минуты в минуту. Семену плевать было на мещанство, если по большому счету. Он вообще скептически наблюдал броуновское движение страстей человеческих. Он бы, возможно, и не писал бы вовсе. Он ведь не считал себя великим или даже приличным драматургом. Но писание как-то упорядочивало его существование. Вроде лекарства. И, что тоже немаловажно, - помогало содержать семью. Впрочем, если бы не жена его Розочка...