Дело Арбогаста

— Мне раздеться?

Он кивнул и руками задрал ей подол, помогая снять платье через голову. На мгновение ярко сверкнула белая нижняя юбка, потому что проехала, зыркнув фарами, и исчезла в лесу какая-то машина. В этом коротком свету он увидел, что она как бы просительно смотрит на него.

— Не выйти ли нам на травку? Там так тепло.

Он кивнул, и она принялась расстегивать ему рубашку, пока он сам расстегивал брюки и расшнуровывал башмаки.

— Давай же, — шепнула она.

И вот она предстала перед ним в этой чуть ли не фосфоресцирующей нижней юбке на кромешно-черном ночном лугу возле проселка. Туфли она оставила в машине. Повернулась и сделала несколько шагов во тьму. Кожа у нее была очень белой, как это обычно и бывает у рыжих. Во всяком случае, он что-то такое читал. Опустив голову, медленным шагом шла она по все еще высокой, но уже сухой траве. Остановилась наконец и, стоя спиной к дороге, сняла нижнюю юбку, бюстгальтер и трусики.

Когда он подошел к ней, схватил ее за плечо, прижался к ней сзади всем телом и втиснул член ей в промежность, то обнаружил, что она вся мокрая. Он шепнул ей на ухо, как сильно он ее хочет, и в ответ она вновь рассмеялась. Но не тем звонким и радостным смехом, который ему уже доводилось слышать, а почти беззвучным, переливающимся в такт движению ее бедер, втирающихся в него, кругами.

Когда она полуобернулась для поцелуя, он увидел ее улыбку, увидел зажмуренные глаза, — и вот они уже не упали разом, но, поддерживая друг друга, опустились в траву, по которой было раскидано их исподнее.

Она выскользнула у него из рук и перевернулась на живот. В ожидании уперлась ладонями в землю и не оглянулась на него, пока он любовался ее попкой, поглаживая ее в проеме, а затем схватил ее за бедра и нежно перевернул на спину. Развел ей ноги, вошел в нее. На какой-то миг ему почудилось, будто он наткнулся на сопротивление, но тут она, раскрыв глаза, посмотрела на него, приникла к нему вплотную и принялась вторить его толчкам. Он не целовал ее, только глядел на нее и вонзался в нее, вонзался, пока не кончил. И тут же с радостью отметил, что она ему и теперь не разонравилась. Полежал немного рядом с ней в траве, затем встал на колени меж ее раскинутых ног и в лунном свете, к которому его глаза уже приноровились, начал ее разглядывать. Впервые заметил, какая она тощая, какие у нее костлявые плечи и бедра, какой легкий пушок в паху. Грудь маленькая, но торчливая. На пальцах ног — педикюр. Глубокие тени под глазами — как он ухитрился их не заметить за целый день? В сущности, подумал он, я ее совсем не знаю. Ладонью он провел ей по животу. Тишину нарушал только не слишком приятный шорох сухой травы. Строго говоря, было уже ощутимо холодно. Осень, подумал он не без некоторого испуга.

— Давай пойдем покурим, — сказала она и села в траве.

Он встал, подал ей руку. Поднимаясь с его помощью, она свободной рукой взяла с земли белье. Рука об руку прошествовали они к машине и сели в салон. Дверцы оставили открытыми в обе стороны — выглядело это как распахнутые крылья. Он заметил, что она приспособила трусики как тампон, чтобы не натекло на сиденье из кожзаменителя. Накинула на плечи нижнюю юбку; он дал ей прикурить, — и вновь они сидели с сигаретами молча, разве что она — словно желая удостовериться в том, что он по-прежнему рядом, поглаживала его левой рукой по внутренней стороне бедер. Потом поцеловала в шею, в грудь, вышвырнула сигарету в пассажирскую дверцу. Принялась целовать его как сумасшедшая, целовать как в последний раз, присосалась к его соску, пока он, почувствовав боль, не выскользнул. Но стоило ей улыбнуться, как он вновь с готовностью подставился, теперь она укусила его в шею, одновременно продолжая поглаживать его бедра тем же странно целомудренным способом, чего, правда, вполне хватило бы, чтобы вновь завести его, даже не сопровождая поцелуи покусыванием.

— Мне хочется еще, — шепнула она где-то возле его горла.

— Мне тоже.

Он скинул у нее с плеч нижнюю юбку и укусил ее в правый сосок, она дернулась при этом, словно ее ударило током, и едва не слетела с сиденья. Вскинула вверх ноги и еще жестче, чем прежде, впилась зубами ему в шею, словно приняв игру «кто кому сделает больнее». Их заклинило, как пару плотницких инструментов, он никогда еще не трогал никого таким образом, но остановиться не мог, оторваться от нее не мог, из последних сил удерживаясь от того, чтобы изувечить ее по-настоящему. И лишь почувствовав все-таки вкус крови во рту, испуганно отпрянул, и в тот же миг разомкнулись и ее зубы, и новый удар током — уже последний — заставил ее практически вывалиться из машины.

— Пошли!

Когда он выскочил из автомобиля и обогнул его, она уже лежала раскинувшись в траве на берегу ручья. Отсюда было отчетливо слышно, как вода обтекает устои моста, да и холодней здесь было, чем на лугу у проселка. Как только он к ней приблизился, она перевернулась и приняла уже знакомую ему позу на локтях и коленях. Никогда не забыть ему жара, которым обдало его, когда он опустился позади нее на колени и ладонью погладил ее внутри. Затем обхватил ее обеими руками, ворвался в нее, и сразу же напряжение, сковывавшее ее, исчезло, позвоночник прогнулся и ответными толчками по животу она загнала его в себя полностью. И принялась раскачиваться как колыбель.

— Сильнее!

— Еще сильнее?

— Еще! Еще!

Он закрыл глаза.

— Тогда держись!

Но она обернулась к нему и снова расхохоталась. Он открыл глаза, потянулся к ее лицу, вцепился ей в волосы, но она куснула его за два пальца так сильно, что он едва не потерял сознание. В конце концов он схватил ее за горло, на мгновенье ей удалось вырваться, но вот ее шея вновь удобно улеглась в его крупную руку. Одновременно она стиснула его член тугим кольцом, не выпуская из себя и лишая возможности разрядиться; ему казалось, что этот акт будет продолжаться вечно, что он никогда не кончит и что эта женщина, с которой он познакомился всего несколько часов назад, понимает его тело лучше, чем дано его понять ему самому.

— Посмотри на меня!

Позже он будет часто размышлять над тем, сколько времени могло пройти, прежде чем он начал одолевать ее этой безответной просьбой.

— Посмотри же на меня наконец!

Никакой реакции. И только поняв это, он обнаружил и другое: уже довольно давно она перестала подмахивать. Он замер, он прислушался, но стояла все та же абсолютная тишина, если не считать шороха сухой травы. Кольцо в глубине ее лона разомкнулось. Все еще стоя на четвереньках, она как-то вся опала, а когда он вышел из нее, просто-напросто опустилась наземь. И вот она, с которой он только что был так страстно связан, лежала не шевелясь. И внезапно он ощутил (и часто вспоминал об этом позже) какую-то особую, тяжкую усталость не изведанной прежде природы. Усталость, настолько кромешно-черную, что он, человек неробкого десятка, внезапно испугался, как ребенок. Как будто паника, абстрактная паника, пролетая мимо, сразила его, как шальная пуля. Но нет, она и впрямь пролетела мимо.

Он робко склонился над ней и еще раз, уже в последний, попросил:

— Посмотри на меня!

А затем перевернул ее на спину.

2

Кладбищенский садовник был в вылинявших синих “техасах”, в синей куртке-ветровке и в черных резиновых сапогах. По возрасту ему давно было пора на пенсию и, судя по походке, его одолевала подагра. Препровождая полицейского врача Даллмера в мертвецкую, притулившуюся здесь же, на кладбище, по ту сторону железной дороги и практически рядом с Монастырем Пресвятой Девы, он не произнес ни слова. Доктора Даллмера сопровождал доктор Берлах, ассистент кафедры патологоанатомии Фрайбургского университета; он должен был помогать при вскрытии. Было уже сильно за полдень, потому что ту же самую мертвецкую использовали и как ритуальное здание для последних церемоний, и доступ к трупу, доставленному полицией прошлой ночью, оказался возможен только сейчас. Церемониальный зал неоготического строения был залит сине-зеленым светом, пробивающимся снаружи сквозь окованные железом цветные витражи. Пахло здесь ладаном и в особенности — несвежей водой из больших цветочных ваз; последний запах только усилился, когда садовник отпер дверцу в сторонке от алтаря. Ибо маленькая кладовка, как с изумлением обнаружил Берлах, оказалась сплошь заставлена цинковыми ведрами с бесчисленными венками, в которых преобладали лилии и гладиолусы, — этой вот смесью на них и пахнуло.