Сомнительная версия

— Будьте любезны, можно вас потревожить? — обратилась к приемщице Шуре дама с черной сумочкой, скрепленной на ветхом ремешке английской булавкой. — Вы принимаете, уважаемая, у населения стихи поэта Агнивцева?

— Покажите, какого Агнивцева вы имеете в виду, — с видимым бесстрастием, с нарочитым равнодушием молвила приемщица Шура из окошка. — Хм! Сборник стихов «Блистательный Санкт-Петербург». Ну и что? Сейчас посмотрим, что стоит ваш Агнивцев… — Шура поворошила пухлыми пальцами каталог, повертела в руках книжицу, что-то прикидывая в уме и слегка морща покатый напудренный лобик, который никогда не омрачали заботы производственного характера и тем более проблемы перевыполнения плана. — В каталоге этого автора, как ни странно, нет, — заключила она. — Наверное, в свое время чем-то проштрафился. Но рубликов пятнадцать могу за него поставить — двенадцать получите на руки.

И — шлеп — с показным безразличием ляпнула книжицу на прилавок. Дескать, жили мы без вашего опального поэта Агнивцева и дальше будем давать высокие показатели на нашей незапятнанной отечественной литературе.

— Ну что, Оленька, сдадим? — вскинула подслеповатые глаза дама с ветхой сумочкой, обращаясь к своей скромной и молчаливой спутнице. На лице ее в эту минуту угадывалась какая-то жалкая и словно бы виноватая неловкость то ли за поэта Агнивцева, незаслуженно получившего оплеуху, то ли за свою беззащитную ранимость и незнание, что ответить бойкой приемщице. Во всяком случае, ясно было одно: дама явно колебалась и медлила почему-то с ответом.

Видя нерешительность старушек и зная по опыту, что в таких делах бесполезно торопить, Шура зевнула и снисходительно-благодушным тоном присоветовала:

— А вы, гражданки, завтра зайдите, будет Фрол Филиппыч, наш заведующий. Он вдруг скажет больше поставить… Хотя лично я в этом сильно сомневаюсь.

— Спасибо, мы завтра вас еще раз навестим, — поблагодарили старушки.

У Дудина сладостно заныло в висках и вспотели ладони. «Уж Фрол Филиппыч промашку не даст, рубликов в сто пятьдесят оценит», — подумал он, отвернулся от окошка и желчно ухмыльнулся. Бочком, бочком от приемки; теперь не до пустых разговоров с товароведами; кивнул на прощание и заторопился к выходу. Андрюша с пониманием махнул ему рукой вслед, улыбаясь как-то особенно одной половиной лица и заговорщицки подмигивая.

Выйдя из магазина, Дудин настороженно огляделся по сторонам — как бы не помешали конкуренты, записные перекупщики — и нарочито фланирующей походкой пристроился в кильватере за старушками.

— Извините меня за нескромную навязчивость, — с подчеркнутой любезностью бархатным голоском проговорил он, стараясь всем своим видом и тоном обращения подчеркнуть: мол, человек я воспитанный, с трудом одолевающий проклятую робость в разговоре с неизвестными. — Случайно стал свидетелем вашего разговора в магазине. Видите ли, я давно собираю поэзию, невинная причуда, и мне давно хотелось иметь этот сборник незаслуженно забытого ныне нашей широкой общественностью поэта. Агнивцев, конечно, не бог весть какой корифей, не для всех наших граждан представляет интерес сегодня, но коллекционирование, сами понимаете… Неодолимая страсть… Неизвестно, в чьи руки эта книга попадет, да и вряд ли вам ее дороже оценят московские букинисты. Уступите за милую душу, а я вам наличными двадцать пять рублей дам — вдвое больше, чем получите в магазине. Кстати, может, у вас еще дома есть из поэзии и другие сборники, так я с превеликим удовольствием. Хоть сейчас возьмем такси за мой счет, — елействовал с благородной дрожью в голосе и показным аристократизмом отечественного мецената Дудин. — Если у вас дела, так по дороге заодно и заехать можно куда прикажете… У меня сегодня творческий день.

— Как-то неудобно продавать вот так с рук, — растерянно переглядывались дамы, невольно проникаясь к одержимому чудаку коллекционеру симпатией. — Прямо на улице… какой-то вульгаризм. — Ситуация хоть и шокировала, но в предложенной цене был явный соблазн.

— Неудобно — это когда мало дают! — резонно заметил Дудин. — Вот деньги! Да вы не опасайтесь, никому до вас дела нет, — успокаивал он и настойчиво совал в руку купюру.

— Ну бог с вами, раз вы такой отчаянный собиратель, — решилась все же непреклонная с виду дама, достала из сумочки сборник стихов и протянула дрожащей рукой Дудину.

— Отчаянный, уж какой отчаянный! — приговаривал он, листая на всякий случай быстренько страницы.

— По крайней мере, меня утешает сознание, что книга попала в руки настоящего ценителя.

— Ну вот и славно, вот и обоюдная маленькая радость, — ворковал Дудин, пряча с чрезмерной поспешностью драгоценную книжицу в потертый портфель. — Но вы мне не ответили все же, — не отставал он, еще храня на лице возбуждение после завершения счастливой сделки и чуть умерив блеск глаз. — Удовлетворите, бога ради, мое невинное любопытство: может, на ваших книжных полках есть еще что-нибудь из поэзии? Разумеется, не нынешней, а старой? Может, есть книжонки авангардистов?

— Есть, конечно, есть! И не только одна поэзия. У нас дома много книг: и история, и философия, и беллетристика… Но живем мы в силу обстоятельств на зимней даче, почти час добираться электричкой…

— На даче так на даче, расстояние нам не помеха, я готов хоть куда угодно, — заверил с самоотверженностью бамовского первопроходца Дудин. — Истинного коллекционера ничто и никогда не остановит! Кто уж загорелся этой страстью — пиши пропало, раб до гробовой доски, — махнул он рукой. — И не страшны тут, как поется в пошлой песенке, ни мороз, ни ветер, ни звезд ночной полет… Да что там звезд полет, когда и поесть забываешь иной раз… Не помнишь, обедал ли вчера. А уж на даче, на свежем воздухе побывать… Совместить полезное с приятным. Окунуться, так сказать, в чистый оазис после городского смога… Этот вояж ну прямо-таки необходим моим отравленным книжной пылью легким. А вон и стоянка такси!

— Нет уж, пощадите, давайте не сейчас, — усмехнулась дама, дивясь такому пылкому пристрастию чудака — собирателя поэзии. — Нам еще надо заглянуть кой-куда по делам, а затруднять вас, молодой человек, право же, как-то неловко. Запишите лучше наш адрес и приезжайте после шести нынче вечером. Мы, кстати, успеем кое-что присмотреть в библиотеке для вас.

— Уже пишу! — выхватил Дудин из кармана блокнот и карандаш.

— Может, и телефон оставить вам на всякий случай?

— Конечно же и телефон тоже, — кивал он, черкая на ходу.

Распрощавшись с дамами, счастливый, улыбающийся Дудин вернулся в магазин, где Андрюша к тому времени уже получил у товароведов первую партию закупленных вчера книг.

— Ну как, успешное знакомство? — полюбопытствовал он. — Слава богу, у нас еще остались рудименты былой российской интеллигенции. Гегемону ни Агнивцевы, ни Гумилевы ни к чему, «Дневник горничной» им куда доступней и ближе для понимания… Уж лично я бы Агнивцева непременно переиздал!

— Вот поэтому ты и не издатель, — хмыкнул Дудин.

Посмотрев стопку растрепанных томов, он купил «учебник психологии» 1908 года Вильгельма Иерузалима, роман Барона Бромбеуса «Идеальная красавица» и «Введение в изучение права и нравственности» Шарля Летурно. Конечно же читать Шарля Летурно Дудин вовсе не собирался, штудировать такие премудрости он считал занятием неблагодарным и утомительным. Нравственность хотя понятие и относительное, но необходимо ее блюсти в пределах уголовного кодекса, моральный же кодекс у него был свой — житейский, продиктованный немалым опытом и предприимчивостью, которой мог похвастать не всякий знаток книжных дел. Он любил повторять вычитанную однажды фразу: «Реальная польза — прародитель всякой нравственности». А если нравственность — потомок пользы, то, следовательно, чем больше сумеешь извлечь для себя пользы, тем больше у тебя достоинства в собственных глазах.

Если говорить о прерогативе в книжных вопросах, то он имел все основания претендовать на некую особость, и неважно, служила ли она подлинно достоинством, не об этом речь, но ведь и в самом деле в Москве едва набралось бы с дюжину равных ему знатоков-букинистов. Нет, о дельцах и всяких шаромыгах, преследующих исключительно алчные и низменные цели, здесь не могло быть речи, с этими людишками он хоть и общался, но в душе откровенно их презирал: ведь у них не было ничего святого, не было и тени очищающей страсть любви. …С тех пор как еще при царе Федоре Алексеевиче в Москве возник у Спасских ворот «черный рынок», всякая братия примазывалась к книжному делу, каждая эпоха порождала своего рода дельцов, назови их маклаками, параксинцами, крахами, прасолами, жидоморниками, мослами… Да мало ль водилось и еще будет на Руси плутов всяких мастей и рангов, но он ни в коей мере не принадлежал к поборникам чистой наживы, которые готовы снять любой раритет с полки, стоит лишь соблазнить подходящей ценой. Он хоть и считал себя докой, авторитетом среди коллекционеров, но как-никак был рыцарем без страха и упрека, а чтобы пускаться в приключения в книжном море, требовалось немало денег и приходилось поневоле прибегать к науке плутовства и ухищрений, дабы не сесть раньше времени на мель или рифы.