Кто как смог

Хотя Северу нет и сорока, он чрезмерно вытерт. Сознавая свою изношенность, грустно и вяло вертясь в длинношеем тщедушестве, он иногда даже говорил, что и женщины ему попадались как наждак, и приключения бывали такие, что он вытискивался из них как из-под ножей, жутко оголенным и с вытаращенными от испуга глазами. Так Север брал на себя некую таинственность, но, делая эти намеки на исключительность своего прошлого, он нынче уже словно оставил всякие претензии на особое будущее и зажил в домике у подножия общегородского холма тихой жизнью отшельника и не преуспевающего, но и не бедствующего художника. Удивительно было при этом, что его знал, кажется, весь город. Куда бы ни направлялся Север, везде у монастырских стен и белых высоких колоколен его провожали смеющимися узнаванием глазами и обязательно встречался человек, который вскидывал руки и восклицал: а, Север, ты ли это?! Возможно, так было оттого, что существо Севера впало в пронзительную невзрачность и даже казалось нагим в своих таинственных бедах, однако на облике его лежали, как покров сверхъестественного происхождения, необыкновенно глубокие, печальные, измученные глаза.

Ничем из того, что можно было вообразить по таким глазам, не мучаясь, Север вместе с тем действительно мучился вопросом, который всякому озабоченному неказистостью и некоторой даже изнуренностью этого человека показался бы уже и лишним, а именно вопросом, существует ли Бог. Поэтому когда встречный начинал выражать тревогу по поводу состояния его здоровья и путано рассуждать, что вот и с именем у Севера неразбериха, поскольку, может быть, это и не имя, а только прозвище, а тут еще, судя по всему, т. е. прежде всего по его виду, одолевают всякие недомогания или житейские передряги, - когда это начинало происходить, Север делал протестующие жесты и уверял, что у него все в порядке, никаких недомоганий и передряг, и ему вообще весело, и на свете хорошо живется таким, как он. А изнеможение, оно у него благообразно, не правда ли?

- Правда, - отвечал человек с изумлением открытия и после уже уважительно любовался Севером.

Но, избавившись от докучливого собеседника, Север плевался ему вслед, чертыхался, понимая, что в разговоре о его муках ничего не выразилось, а ведь выразить как раз есть что. Он мрачнел, погружался в дикую, тупую задумчивость и продолжал путь теперь уже в скверном настроении или даже вовсе поворачивал назад, думая только лишь поскорее забиться в свою щель и наконец вполне уяснить свое положение.

Он еще не сообразил о Боге, не помышлял о церковной службе, о молитве и только со стороны, с заинтересованностью истинного художника, рассматривал монастырские башни и ненатужные узоры храмов, а уже, однако, втянулся в муку сознания своего земного ничтожества и, словно обитая мелочью, мелкой изворотливой гнидой в прахе, неистово искал, где бы и как покаяться в своих бесчисленных грехах, в подлых бесовских мечтаниях. В его голове совершался разнузданный хоровод, натуральная свистопляска, и не мудрено, что после того от всякой, от первой попавшейся думы о себе он впадал в невыносимое уныние. Он хотел веры, а не напитывался ею, он думал о смерти с каким-то странным страхом, воображая, что ж это станется, если его самого больше не будет, и в то же время ничто так его не раздирало, как желание поскорее свести концы с концами, а концы спрятать в воду, в некие воды небытия. Однажды Север вошел в монастырь, на который каждое утро как бы с особой задумкой взглядывал из окна своего дома, а затем прогулялся до реки, к знаменитой церковке, которая там стоит с незапамятных времен и в которой будто бы велась долго летопись. Река у церквушки сливалась с еще одной рекой, уже в стороне, у подножия же храма теснилась какая-то обширная лужица, и ее одни называли прудом, а другие прежним руслом реки, т.е. старицей. Но храм строили именно на берегу, и только потом река отогнулась в сторону. Случилось это, разумеется, задолго до всякого Севера. В этой прогулке началось что-то необыкновенное.

Север, крякая, поднимал крепко стиснутый кулак на уровень груди, напротив сердца, и смутно бормотал: Бог знает чем уязвлено оно! Может быть, прошлым, отягощенным неисправленными грехами, а может, возможностью какого-то дивного света в будущем, которое провидение еще и приберегает для него. Луг, отделяющий церквушку, малую снаружи, да просторную, вытянутую к самым небесам внутри, от монастыря, не без горделивости, кажется, называли заповедным, и хотя много подобных устроенных доброй природой местечек повидал на свете Север Глаголев, все же, все же, когда он шел этим лугом, сначала к церкви, потом назад, к монастырю, эта обширная и светлая местность вдруг подарила ему ощущение небывалости, незаменимости. Конечно, это было вообще необыкновенно, что он, возвращаясь и глядя вперед, видел сказочный белый фантастический сгусток куполов и колоколен обители, вырастающий словно из-под земли, врастающий в глаза, а обернувшись, мог еще рассмотреть краешек, куполок чуда у слияния рек. Он видел и коров, мирно пасущихся на лугу без знания, что они берут от заповедности. Вдали тихонько продвигалась телега, влекомая одной лошаденкой, а за ней, тоже тихо, скользила серебристая машина, и Северу представилось, что там даже забавная сценка, что в машине матерится привыкший к бешеным скоростям водитель и кричит мужику на телеге свернуть в сторону, а мужик знай себе невозмутимо торит свой медленный путь. Но в этом ли небывалость?

В монастыре пишут при входе в большой храм требование чистить обувь. Это тоже довольно забавно. Воображаются сапожная щетка, вакса и прочая подобная житейская чепуха. В огромной внутренности собора молодые монашенки ловко бегали, наводя чистоту, а какая-то девочка, совсем еще ребенок, плотно закутанная в черную ряску, с чувством собственного достоинства толковала посетителю некие чуть ли не догматы, едва ли не византийское что-то, и тот внимательно и серьезно ее слушал. Монашенки так и носились стайками по всему монастырю, вдруг словно взрыв выбрасывал их из разных дверей, и они невесть куда мчались. Что-то их занимало. Две из них, прилепившись к задней стене собора, чистили ее металлическими скребками, и тут же две прибежавшие откуда-то козы принялись, поглядывая на Севера Глаголева не то что без страха, а с некоторым даже презрением, объедать ровно высаженные на газоне кусты. Какие-то истерические дети бегали тоже. Маленькая, быстрая старушонка проскользнула в низкую дверь грузно осевшей башни, где некогда князь держал в заточении брата, тоже князя, а затем и удавил его, сделав святым в глазах народа. Старушка сморщила на твердом, как с дуба снятом лице плаксивую гримасу, крестясь перед местом убиения мученика. Дико сверкнув на Севера глазами, она сообщила, что здесь князя побили мечами и ножами, здесь же стали его душить, пинать ногами, опять бить мечами и ножами, а он еще потом смог преодолеть несколько ступеней вверх по узкой и кривой лестнице, вертевшейся там в каменном мешке. Север, между тем, помнил некое предание, что, мол, несчастный князь, хотя и был подвергнут насилию, смерть принял, однако, благостно и как-то безболезненно, успев, конечно, произнести классическую предсмертную речь, подхваченную еще от Бориса и Глеба.

- Может быть, вам дать немножко денег? - спросил он старушонку, когда они, бродя по монастырскому двору, разговорились. Она отказалась принять дар. Север еще и не выслушал причины ее отказа, а у него уже отлегло от сердца, ибо он не то жалел денег для этого отдаленного, почти не существующего для него создания, не то вдруг преисполнился утешения, ясно видя, что отнюдь не все бедняки нашего мира легко продаются. Остановившись и опять сверкнув на спутника глазами, старая сказала с гордостью, что не нуждается. Но с присущей ей порывистостью она прикипела сердцем к этому мужчине, вовсе не казавшемуся ей невзрачным и недостаточно статным, не хотела отвязаться и, подпрыгивая рядом с ним, как чертик, как акробат в цирке, рассказывала всякие чудесные истории. Какие-то деньги она потратила ради спасения души, а они ей тут же чудесным образом были возвращены, и произошло это не без влияния святого, имя которого она с чувством назвала. И еще истории, и еще.