Измена, сыск и хеппи-энд

– Видите ли, – начал он минуту спустя совсем другим, слабым голосом, – я много думал об этом. Не все так просто. Как я могу выдвигать подобные оскорбительные подозрения…

– Да какие подозрения! – возмутилась Вика. – Это абсолютная правда – голая, гадкая, но правда. Об этом весь “Спортсервис” знает. Весь, до последней уборщицы! Поинтересуйтесь!

– Как? Вы говорили с уборщицами о глубоко личных переживаниях моей жены? Доверились сплетням посторонних, неосведомленных людей? Мне хочется вымыть руки после общения с вами!

– Хоть ноги помойте! – не на шутку разозлилась Вика. – Когда я вас вчера увидела с биноклем, то решила было, что у вас кое-какие мозги есть. Ну зачем вы вчера брали с собой пионерский бинокль?

– Я верю своей жене! Глубоко верю. С ней могло произойти какое-то несчастье. Недоразумение! Ее могли шантажировать…

– Принудить, – ядовито подсказала Вика.

– Да, и принудить! Если ваш муж занимает какую-то должность в этом треклятом “Спортсервисе”, если он непосредственный начальник Лоры… Он мог потребовать близости под угрозой выговора и даже увольнения. Мог!

– Это Пашка-то? Да он наивен, как голубь. Им вечно друзья вертят, как хотят. И начальники. Заставляют по ночам работать!.. Впрочем, как выяснилось, не они заставляют… Все равно! Ваша жена хищница. Она первая набросилась на него! – парировала Вика. Гузынин грозно сопел:

– И вы защищаете своего мордоворота? С его тупым порочным взглядом? С этим недочеловеческим оскалом? Я даже удивляюсь, как вы – а сегодня я убедился, что вы очень миловидная женщина – могли выйти замуж за такого орангутанга!

– У него прекрасная душа! Он сильный! Он красивый! Зато вы безобразны во всех отношениях. Вот как за вас кто-то замуж вышел – действительно странно! – выпалила Вика и расплакалась. Вернее, начала расплакиваться – голос дрогнул, и горючие роднички пробились в уголках глаз. Но мысль. что вот-вот грубая соленая влага потечет по ресницам и тонко тонированным щекам, а потом придется еще и сморкаться, ужаснула Вику. Она тут же растопырила ресницы гримасой удивления, вскинула подбородок, задышала глубоко и ровно, и вот слезные роднички, взбурлив было, иссякли и сцедились туда, откуда только что поднялись – в измученную Викину душу.

Ничего этого Юрий Петрович не понял и испугался:

– Простите меня ради Бога, – покаялся он. – Я не хотел вас обидеть. Слез я видеть не могу. Поэтому, мне кажется, лучше нам больше не встречаться. Я не стану огорчать свою жену и по вашему наущению стыдить и отчитывать ее. Я люблю ее, люблю нашего сына безумно и не намерен рисковать счастьем семьи по вашей прихоти. Вы чего-то себе напридумывали – у вас богатое воображение, у вас сценический дар. Я все это понимаю. Но вы должны оставить в покое нашу семью, где всегда царили мир и доверие. Попробуйте понять, что…

– Пожалуйста, полюбуйтесь! – сказала Вика сырым, жалким голосом и кивнула в сторону “Спортсервиса”. С крыльца как раз спускались Пашка и Лариска – не вполне в обнимку, но достаточно тесно примкнув друг к другу. Лариска, конечно, разинула свою улыбку в сторону Пашки, а тот ответно сиял, хотя был довольно бледен. Но к удивлению Вики, в “Сааб” Пашка загрузился в одиночестве и резко рванул с места. Лариска торопливо засеменила в сторону остановки маршруток. На минуту она остановилась, загнула ногу, чтоб посмотреть на подошву – очевидно, наступила на что-то нехорошее – и вдруг по касательной ее взгляд упал на рыжий “Москвич”. Сначала она непонимающе нахмурилась, а затем подпрыгнула от радости. С криком “Юрашка!” она ринулась к “Москвичу”.

– Черт! – воскликнула Вика, выскользнула из “Москвича” и, пригибаясь за соседним “Фордом”, попыталась скрыться.

– Вот видите! – крякнул ей вслед торжествующий Гузынин.

Вика выбралась на тротуар, а Лариска с кислой миной устроилась в “Москвиче”.

Когда Вика явилась домой, Пашка был уже там и тоже не улыбался. Он заперся в туалете. Вика сбегала к Шемшуриным, где пропадала Анютка, привела ребенка, поставила суп разогреваться, а Пашка все не покидал места своего заточения.

– Ты не заболел? – крикнула Вика из кухни в коридор, куда выходила дверь туалета.

– Да… вроде… черт! вот тебе и на! – сокрушался Пашка за дверью и поведал оттуда, что обедал в кафе “Ковчег”, съел там какие-то битки по-царски и с тех пор нездоров. Вика посоветовала ему принять таблетки “Загрекс”. Оказалось, что Пашка сжевал уже две упаковки “Загреса”, от чего его стало клонить в сон, но других эффектов не последовало. Домашние средства тоже не помогли.

– Может, “Скорую”? – предложила Вика. Пашка отказался. Он честно промучился весь вечер и угомонился в кровати только в обычное для себя время, после трех ночи. “Какой Гузынин дурак! Обрадовался, что его растрепа домой побежала. Да они просто гадости какой-то наелись, и свидание на складе сорвалось. Завтра все будет по-прежнему”, – думала Вика и ничуть не радовалась, что весь сегодняшний вечер Пашка провел дома. Своим присутствием, жалобами и урчанием в животе он мешал Вике отдаваться ее ежедневной привычной печали о том, что мужа нет рядом. Анютка насмотрелась мультиков и, даже не взглянув на папу, давящегося “Загрексом”, дисциплинированно протопала спать. Зато она страшно разревелась, когда обнаружила пропажу старого затертого зайца. Вика поначалу даже обрадовалась исчезновению столь антисанитарной вещи (из зайца, изношенного до дыр, давно лезла какая-то гнусная синтетическая труха), но ребенок опух от слез, и пришлось рыться в шкафах, ползать со щеткой в руках под кроватями, заглядывать во все углы. Вика уже собиралась бежать к Шемшуриным и искать зайца там (Анютка не помнила, выносила ли сегодня свое сокровище из дома), но заяц вдруг нашелся. Он завалился между стеной и Анюткиной кроватью и сплющился там в большую, неприглядного вида лепешку. Счастливая Анютка эту лепешку обцеловала и мигом уснула. Вика подумала, как мало надо человеку для счастья. Для несчастья, впрочем, тоже. Если потеря гадкого зайца вызвала такую бурю, что же говорить о потере живого, привычного, любимого мужа! И Гузынин точно так же жалеет о своей беспутной Лариске, потому и выдумывает для нее всякие невозможные смягчающие обстоятельства. Давно ли Вика была так же глупа и бегала в сыскное бюро, чтоб разоблачить Пашкиных мнимых мучителей! Поцелуй, виденный сквозь бинокль, убил все ее надежды. Это не флирт, это страсть. Что может ее остановить? Только битки по-царски, и то лишь на один вечер. Ведь наутро Пашка отбыл якобы (Вика ничему уже не верила!) на Блошиную горку утверждать окраску колпачков фонарей вдоль трассы (предусмотренные проектом ярко-оранжевые показались кому-то неэстетичными и внушающими лыжникам уверенность в том, что они непременно и очень скоро свернут себе шею). Явился домой Пашка лишь на рассвете. Его осунувшееся лицо явно указывало на безумную ночь в домике рядом с помойкой, хотя сам Пашка уверял, что его до сих пор донимают проклятые битки.

Юрий Петрович Гузынин за прошедшие сутки тоже несколько приспустился с облаков. Во всяком случае, день спустя Вика снова увидела знакомый “Москвич” у “Спортсервиса”. Саму ее туда вывели глупые ноги, руководимые дремучим подсознанием (сознание наметило целью ее прогулки парикмахерский салон “Лилит”, расположенный совсем в другом месте). На этот раз Гузынин Вику узнал. Вернее, узнал ее черное элегантное пальто. Он тревожно посматривал то на пальто, то на Викино лицо, и на пальто его взгляд яснел и успокаивался. Однако сделать навстречу хотя бы несколько шагов он не отважился.

– Ну, что, снова приехали спросить у супруги, не купить ли сосисок в гастрономе? Семейная идиллия продолжается? – язвительно заметила Вика вместо приветствия. Гузынин в ответ помрачнел:

– Какая идиллия? Вы еще издеваетесь. Собственно, я ведь вас и жду, хотел посоветоваться… вернее, попросить… Может, лучше сядем в машину?

Вика проследовала в “Москвич”. Мельком она заметила, что гузынинский автомобиль вовсе не рыжий. При ясном вечернем свете он оказался того вяло-коричневого, с желтизной, цвета, который имеет в народе ряд малоприличных названий, связанных с пищеварением. Даже садиться в такую машину неловко!