Отдельное требование

«Кажется, все... Неужели действительно все?»

Торопясь, Стрепетов крепко взял под руку Васятина и ввел внутрь, в дежурную часть. Надежно, успокоительно хлопнула дверь за спиной.

Тело, натруженное тугим напряжением, расслаблялось, просило отдыха. Он выпустил локоть Васятина и отступил. И тут они впервые взглянули друг на друга при свете с неприязненным любопытством.

Стрепетов испытал даже некоторую оторопь. Вид Васятина был дик. Ничего человеческого в его облике уже не осталось. Такими, по представлению Стрепетова, бывают раненые медведи, когда их свяжут и посадят на цепь: до зверя уже дошло, что деться некуда, но ярость еще рвется из его сильного, недавно свободного тела.

Лицо — нет, лицом не назовешь — рожа разбитая, волосы висят до бровей, одежда разодрана, вся в крови. Он не матерился, нет. Постоял недвижно, сел на диван, да так и остался. Будто в ожидании поезда. В позе чувствовалось вынужденное угрюмое спокойствие, и Стрепетов понял вдруг, что путь от Сосновки до милиции был для Васятина неизмеримо длинным и емким, что то был путь от свободы к жизни за решеткой, и Васятин, мучительно трясясь в коляске мотоцикла и зная наперед все, что теперь последует, — допрос, пересыльная тюрьма, этап... — был уже там, в начале тех долгих лет. «Если «вышки» не дадут!» — оборвал Стрепетов свои размышления.

Глаза васятинские, тоже медвежьи — маленькие, спрятанные — разглядывали Стрепетова со злобным недоумением: «Ты — меня?!» И Стрепетов усмехнулся прямо в медвежьи глазки.

Не было больше ловца и зверя, не было вскипающей ярости. Отныне были — преступник и беспристрастный представитель закона, и отношения, которые возникают с этого момента, минуют и занесенный нож, и предательский удар ногами, и выстрелы, и тот рогожный куль, что был сунут под раненую руку.

И если медвежьи глазки стали мало-помалу тухнуть и под конец смотрели уже сквозь Стрепетова — с тупым ожиданием уставились вдаль, на рельсы, по которым поезд увезет его, Васятина, — это потому, что на бесплодную ненависть просто не хватало сил...

С той минуты, как Стрепетов шагнул прочь от Васятина и тот сел на диван, лейтенант за барьером насторожился. Как эти двое оказались здесь, в дежурке? Он их не знал, никогда не видел в поселке и теперь недоуменно переводил взгляд с одного на другого... Что такое?.. Откуда?.. Среди ночи! Поколебавшись, стукнул кулаком в перегородку, и минуты через три из недр старого дома явился широколицый молодой милиционер.

Те двое все играли в гляделки. Нашли место... Сколько можно?.. Лейтенант ничего не понимал. Но разве он не хозяин здесь, почему он не вмешается, не потребует объяснений?.. Лейтенант сердито завозился на стуле и с шумом переложил журнал происшествий.

— На улице, — сказал Стрепетов милиционеру, — вы увидите: в моем мотоцикле чемодан. Принесите, пожалуйста.

Парень, боясь очевидно, что главное произойдет без него, нехотя вышел. Вернулся он бодрым и как будто посвежевшим. Как же, там, у крыльца, парень обнаружил чужой милицейский мотоцикл и номер на нем — московский! Ставя чемодан, он непроизвольно козырнул, и Стрепетов улыбнулся, но по жалостливому выражению, мелькнувшему в ответ на лице парня, понял, что с улыбкой что-то не получилось.

«Я, наверно, выгляжу, как загнанная лошадь. Обаятельная улыбка загнанной клячи».

Он постарался встряхнуться. Но от всего вокруг, от самых стен наплывали волны покоя и сонливости, накопившейся здесь до него и не успевшей рассеяться. А спать было рано. Далеко было до сна...

Служебное удостоверение Стрепетова лейтенант просмотрел бегло, зато «отдельное требование», объяснявшее появление ночных гостей, взял бережно, обеими руками. Первый раз прочел его залпом и оторвался на секунду, чтобы глянуть на Васятина, удостовериться, что преступник, о котором здесь написано, действительно пойман, сидит на диване и никуда не денется. Потом вернулся к началу и стал читать во второй раз, медленно переползая со строки на строку.

Опершись на барьер, Стрепетов наблюдал. Начальственное выражение сошло с лица дежурного, и оно изображало теперь только открытое, несколько наивное любопытство ко всему случившемуся, которое разобьет обычное спокойствие ежеутренних донесений: «За время дежурства особых происшествий не было».

«А все-таки кончал бы он. Наизусть учит, что ли?»

Кончил. И вновь предался созерцанию Васятина. Разглядывал его с победным превосходством, любовался его разбитым лицом, его беспомощностью.

«Прямо гурманство какое-то...»

Стрепетов обернулся и тоже посмотрел. Васятин сидел в прежней позе, мрачно глядя вдаль. Нет, зрелище не доставило Стрепетову удовольствия. Он нетерпеливо кашлянул, и тогда лейтенант обратил к нему чуть извиняющийся взор, сияющий восхищением, почти преданностью.

— Я хочу оставить у вас задержанного до утра.

— Ну конечно, конечно... Под десять замков... Как зеницу ока...

— Давайте составлять протокол.

Согласно кивая, лейтенант положил перед собой бланк, отвинтил колпачок авторучки и впал в глубокую сосредоточенность. Буквы протокола, которые он тщательно выписывал, были радостные, круглые, торжественные. Он творил, он священнодействовал, он слагал поэму. Стрепетов мысленно расставлял недостающие запятые.

Время от времени лейтенант приостанавливался, поднимал светлые глаза, и Стрепетов подсказывал следующую фразу.

— Одет в темно-синий однобортный костюм и штапельную рубашку серого цвета, ботинки черные, кожаные, с металлическими подковками...

Он опустил руку в карман и осторожно приложил пальцы к бедру, где начиналась горячая ноющая опухоль.

«Ботиночки — будь здоров!»

— Признаков опьянения не замечено... На правой руке выше кисти имеется огнестрельное ранение, полученное...

«Забыл. Как я мог забыть!»

— Скажите, врач в поселке есть?

— Врач? Нету.

— А вызвать откуда-нибудь можно?

— Неоткуда. В район надо ехать.

— Плохо...

Во взгляде лейтенанта отразилась озабоченность. Но озабоченность относилась к Стрепетову: что с ним? Не пострадал ли, сражаясь с бандитом?

— Задержанный... — сказал Стрепетов, — задержанный ранен.

«Ведь ты только что сам записал в протоколе».

Лейтенант понял, но выражение его лица побудило Стрепетова добавить:

— Знаете, мало ли что...

Последовала пауза, в течение которой лейтенант задумчиво чесал толстый нос концом авторучки.

— Вот если только Эдуард Иваныч. Он у нас врач. Панков, как считаешь, Эдуард Иванович врач?

— А как же, — радостно отозвался парень от двери, — конечно, врач! Доктор что надо!

Видно, с человеком, о котором говорили, было связано что-то смешное, но Стрепетову не хотелось вникать в тонкости. Какой-никакой врач, и то хорошо.

— Еще понятых надо, — напомнил он.

— Это я раздобуду. В момент!

Затарахтел, удаляясь, мотоцикл.

— Продолжим, — сказал Стрепетов, сгоняя с лица дежурного неопределенную ухмылку.

Стрепетов не мог бы сказать, быстро ли вернулся круглолицый Панков, потому что течение этой ночи уже давно измерялось для него не минутами, не часами, а напряжением, усталостью и растущим желанием поскорее привести дело к концу. По этой мерке обещанный «момент» тянулся долго, подбирая если не последние, то предпоследние уже силы.

Но вот снова затарахтел и, поперхнувшись раз-другой, смолк под окном мотоцикл, и Панков, пропуская вперед двух женщин, усмешливо отрапортовал:

— Эдуард Иваныч сейчас подойдет. Пузырьки собирает.

Стрепетов облегченно налег на барьер, предоставляя Панкову тылы, и, пока лейтенант разъяснял женщинам их функции, отодвинул чернильный прибор и выложил на стол то, что отобрал у Васятина в поле.

Он выкладывал вещи в ряд, машинально соблюдая равные промежутки, а когда места не хватило, под первым рядом стал класть второй. В окончательном виде все это смахивало на ребус в полторы строки, но составленный не из рисунков, а из реальных предметов. Недоставало только запятых, которыми сочинители подобных штук обозначают, что у соответствующего слова надо отбросить букву вначале или в конце.