Убийства мальчиков-посыльных

Я наполнил ее стакан. Не мне было говорить ей: «Ради бога, не пей больше», — или нечто подобное. Я не собирался смущать ее напоминаниями и предостережениями. Жизнь и так принесла Эсме немало горя. Нужно было быть великодушным, добрым с ней. Но я не смог бы. Невозможно не сердиться, когда так любишь. Не сердиться и не городить ерунды.

— Я так счастлива, — сказала она со слезами на глазах. Не удержавшись, она зарыдала. — Помнишь того посыльного, убитого? Я ходила на похороны. Оказалось, это не мой сын. Мой сын — другой, он живет в доме номер семь. А я всегда ходила в дома номер три и четыре. Потому что думала, что мой в одном из них. Городской совет два раза делал мне предупреждение. Но мне было все равно, я продолжала ходить только туда. В дом номер семь и номер восемь не ходила никогда. В совете есть один бабник — грязный, мерзкий тип. После похорон я пошла к нему выпить и поговорить. Конечно, он разговорился. Сказал, что убитый посыльный — не мой сын. Я так счастлива…

Эсме снова заплакала. Какая несчастная, какая красивая женщина! — думал я. Глядя на нее, я вспоминал все мерзости этого мира. Если бы у меня был сейчас нож, я бы сделал себе харакири.

— Не плачь, Эсме, — попытался утешить ее я. — Мне невыносимы эмоции: слезы, печаль, чрезмерная радость, чрезмерная искренность. Выходит, один из твоих сыновей живет в доме номер семь?

Хлюпая носом, она ответила:

— Да, вроде бы. Мой шестилетний малыш, мой сын, рожденный от дражайшего господина Волковеда, все эти годы живет в доме номер семь. Да, и еще: я тебе соврала. У меня не два сына, а один. Ну и что, что соврала! Я специально это сделала. Если говорить, что родила двоих посыльных, тебе больше веры. Обычно рожают двоих. Это идеально. Особо успешные матери иногда даже троих. Все они, конечно, женщины не без недостатков. Многие — истерички, но ведут себя осторожно. Настоящие курицы. Городской совет допустил ошибку, когда позволил мне стать матерью посыльных. Им впервые попалась такая проблемная мать. Конечно, второй раз мне не предложили. И честь получения самого низкого среди матерей вознаграждения тоже принадлежит мне. Из моей зарплаты то и дело вычитают всяческие штрафы. А тех куриц поощряют не только новыми детьми, но еще и денежными вознаграждениями, и премиями. Какие они жадные! Если бы ты видел их в родительский день, ты бы глазам своим не поверил. Как скромно они одеты! Разыгрывают перед детьми театральную постановку под названием «материнское искусство», самые ее изысканные сцены — любовь, нежность, внимание. Ко всем без разбору. Им даже в голову не приходит выяснить, кто из них чей, кто отец, кто они — эти дети. В голове не укладывается!!! Им даже в голову не приходит! Дети так несчастны, им так плохо! Они даже начали убивать друг друга!

Эсме не смогла удержать слез. Одной рукой она прикрыла лицо, другой пыталась утереть глаза. Мне подумалось, что она и в самом деле беспокоится за детей. Но тут я вспомнил свой сон.

— Оказывается, профессор Доманья твой крестный отец? — спросил я.

— Э-эх, — вздохнула она. — Они с отцом были близкими друзьями. Только не говори ему, что я приходила. Не хочу, чтобы он видел меня в таком состоянии. Не буду к нему заходить. Дядя Доманья не подозревает, сколько я пью.

Дядя Доманья! Дядя Доманья в расшитых сапогах! Он-то, конечно, знал, что Эсме пила. И что душу ее терзали незатянувшиеся раны. Выпивкой она лишь бередила их. Но кто из нас этого не делает?

— Пойду я домой, — сказала она. — Я не ночевала дома две ночи подряд — видишь? — на мне все еще траурные одежды. — Тут она задумалась, уставившись на пустой стакан, который сжимала в руке, и решительно произнесла:

— Завтра пойду, разыщу моего сына. Обязательно разыщу.

— Береги себя, Эсме, — сказал я. В ту минуту она была для меня самым родным и любимым человеком в городе.

Поправив волосы, она показала Муругана с его дьявольскими сапфировыми глазами, сиявшими на невинном лице:

— Смотри, я сделала сережку из твоего брелка. Ключей-то я не ношу.

— Тебе очень идет, — улыбнулся я.

— А журнал с Богартом я вчера вечером потеряла, — грустно сказала она.

— Ну и ладно.

— Конечно, — ответила она. — Пока, ангел мой. Береги себя. Ты ведь целых полбутылки выпил.

Ангел? Впервые в жизни меня назвали ангелом. Она вышла и закрыла за собой дверь.

Когда она ушла, мне сделалось ужасно одиноко. Невыносимая изжога терзала меня, ведь желудок с самого утра не получал ничего, кроме виски. А еще из-за волнения, что я снова увидел ее. Меня охватила неописуемая тоска вперемешку с глубоким чувством вины. С тех пор, как я вляпался в эту историю, прошло целых шесть дней, а я так и топчусь на одном месте. Вы, наверное, вините меня, что я не занимался ничем полезным, а только надирался и предавался ненужной болтовне. Вы, наверное, думаете, что у меня нет собственного мнения и я не отстаиваю то, что люблю. Пожалуй, я и сам с этим соглашусь. Но знаешь что, читатель? Моя голова не простаивала без дела! Душа моя страдала, и все силы мои были направлены на то, как облегчить эти страдания. Поднимаясь по лестнице к конторе профессора Доманьи, я подозревал всех, даже самого себя. Каждый, каждый, кто попадался мне с тех пор, как началась эта история, мог быть убийцей. Но кто не мог им быть? Должно быть, именно эта мысль выбивала меня из колеи. Именно эта проблема: кто мог, а кто не мог быть убийцей.

Лестница закончилась. Увидев перед собой черную лакированную дверь профессора Доманьи, я почему-то даже не растерялся. Дверь в контору адвоката, разгуливающего в расшитых ковбойских сапогах, конечно же, и должна была быть черной, лакированной, с золотой чеканкой в виде китайского дракона. Так что все было правильно. Дверь открыла смуглая красавица. Секретарша. Добавлю к тому, что пол в кабинете был покрыт толстым ковром рубинового цвета, что повсюду была резьба, позолота, инкрустация и лепка, и что вся эта безвкусица не раздражала, а, наоборот, успокаивала, создавала тепло и уют. Теперь опишу сам кабинет профессора Доманьи. Когда я вошел туда, он сидел ко мне спиной и искал что-то в ящике книжного шкафа, стоявшего за письменным столом, где том к тому выстроились труды по праву. От одного взгляда на этот шкаф становилось ясно, что его владелец сделал все возможное, чтобы тот «выглядел шикарно». Подойдя поближе, я увидел, что в ящике обувь — аккуратно расставленные разноцветные ковбойские сапоги — а сам профессор Доманья занимался тем, что неторопливо выбирал себе другую пару, вместо прежних, расшитых серебром, которые он уже снял. Остроносых сапог на высоких каблуках тут было, по меньшей мере, пар сто: бежевые, бордовые, черные, золотистые, серебристые или даже ярко-зеленого.

— Надо же, как вы меня застукали! Застали прямо над тайником с обувью! — его громоподобный голос звенел от радости. — Садитесь, садитесь, очень вас прошу! Вечером я зван на ужин, вот и решил сменить сапоги. Те, конечно, красивые, но эти-то гораздо лучше!

Он указывал себе на ноги, которые обул в лакированные сапоги ярко-зеленого, как голова селезня, цвета. И те, и другие были одинаково хороши.

— Ох уж эта моя страсть к сапогам! Но разве мы не живем до тех пор, пока живы наши страсти? Прошу вас, скажите! Если бы не наши страсти, что бы от нас осталось? Ваш дедушка — ваш драгоценный дедушка! — вот кто был человеком страстей, да каких! Он то и дело говорил мне: «Ставрогины рождены для страсти! Ибо жизнь без страстей — это тюрьма!» Надеюсь, что не без оснований считаю вас истинным Ставрогиным. Хотя, если не ошибаюсь, вы, как и я, носите фамилию матери?

— Да, профессор Доманья, — ответил я. — Я ношу фамилию матери, но меня можно считать Ставрогиным.

— Ваш дедушка, ваш дедушка… Беседовать с ним было для меня величайшим удовольствием на свете. У него был блестящий ум и живое сердце. Вы ведь почти не застали его? Жаль, ах, как жаль! Как бы я хотел, чтобы вы послушали наши беседы — это словно прочесть Достоевского… А сейчас говорите: что будете пить?