Приговоренный к власти

Но следователь комплексовал и ошибался, думая, что Лешка не уважает и даже презирает его, Лабоданова. Попросту говоря, Лешка знал, что до демобилизации оставалось несколько месяцев, что вся служба с ее фальшью и кривлянием закончилась, что больше ему незачем изображать идейного комсомольца или примерного комсорга и даже «отличника боевой и политической подготовки». Все! Этому бездарному периоду пришел конец, два года из жизни — вон, долги Отечеству честно отданы — и до свидания.

Но Лабоданов обиделся, не сдержался и спросил язвительно:

— Значит, папаша инженер, мамаша на роялях играет и сыночек — белая кость, дружбы с простым украинским парнем с хутора не водит?!

— Не понял, товарищ капитан!

Еще не легче, с отчаянием подумал Лабоданов, теперь он стал корчить из себя кондового солдата: «Так точно! Слушаюсь! Никак нет!» — будто других слов в русском языке нет.

Опять пришлось начинать сначала.

Лабоданов достал пачку сигарет, двинул ее по столу:

— Куришь?

— Да. По системе йогов, товарищ капитан.

— Это как? — поразился следователь.

— С пользой для здоровья. Делаю затяжку и задерживаю в легких дым сколько могу.

— Зачем? — окончательно запутался Лабоданов.

— Чтобы впечатать никотин в легкие с наибольшим эффектом.

Лабоданов вспыхнул:

— Ты дурачка из себя не строй! И из меня дурака не делай!

Лабоданов понял, что ни беседы, ни допроса уже не получится, как ни крути, и разозлился окончательно.

— Я таких умных, как ты, перевидал! Еще комсоргом его выбрали, а он товарища в первой же беде продал!

— Мосла, товарищ капитан? — осведомился Лешка.

— Его, его!

— Погибшего Остапа Мосла уже нельзя продать, товарищ капитан. За мертвого ничего не дадут.

— Ладно, умник, — произнес Лабоданов устало, лишь бы поскорей свернуть никчемный допрос. — Скажи мне прямо и просто. Как, по-твоему, почему Остап Мосол покончил свою жизнь? Скажи мне свое мнение, если уж от дружбы отказываешься.

Лешка на мгновение задумался. Отвечать «не знаю» — нельзя, потому что не поверят — о причинах смерти Мосла в полку каждый имел свое мнение. «Не знаю», — мог ответить только полный тупица. У Саньки Журавлева номер сойдет, а для Лешки-комсорга такой ответ опасен.

— Мне кажется, товарищ капитан, что он заболел чем-то нехорошим.

— Чем? — быстро спросил следователь.

— Сифилисом, товарищ капитан.

— Это почему же ты решил?! Есть факты?!

А сифилис — это бы хорошо! Вот и причина, личная причина, из-за которой Мосол наложил на себя руки, и армия не виновата! Прекрасно, если сержант Мосол поймал «сифон», испугался позора и покончил с собой!

— Да он все время прыщами мучился и сам как-то сказал, что на сифилис провериться бы надо.

Но тут следователь Лабоданов вспомнил, что в протоколе вскрытия о сифилисе не было сказано ни слова, а значит, никакого сифилиса не было. Ковригин либо ничего не знает, либо ловко прикрывается маской усердного служаки, да к тому же сознательного служаки — комсорг ведь, что ни говори. А это означает, что всю службу усердно тянулся перед начальством, лавировал между товарищами и командирами, за счет своего положения получал кое-какие привилегии, столь ценные в скудном солдатском быту, характеристику хорошую заработал (может, в престижный вуз метит?), следовательно, он хитер, циничен и изворотлив, и голыми руками его не возьмешь.

— Хорошо, Ковригин. Так договоримся. Ты послушай, что солдатики говорят, может, что-нибудь и промелькнет. Ты меня понимаешь?

— Так точно, товарищ капитан! Если буду иметь информацию, доложу или вам, или командиру батареи капитану Лихачеву!

— Ну, наконец-то мы с тобой поняли друг друга! — деланно обрадовался Лабоданов. — Ты как комсомольский вожак должен понимать, что смерть Мосла — нехорошая тень на армию. Приедут родители за телом, скажут, как, мол, так — отдали вам сына здорового, а вы его погубили. А нам и сказать нечего. Пятно это на армию и даже позор. Как комсорг ты должен это понимать. Точную, настоящую надо узнать причину. Что это в мозгах Мосла такое тайное произошло, о чем никто не знает и не догадывается? Может, пил много втихаря, или наркотики употреблял, или влиянию сектантов в увольнении поддался? Прислушивайся, понимаешь?

— Так точно, товарищ капитан.

— И доложишь мне или командиру батареи.

— Слушаюсь, товарищ капитан. Разрешите идти?

— Иди. Позови мне Журавлева Александра.

Лабоданов успокоился. По его мнению, допрос Ковригина, хоть и плохо начался, но завершился вполне успешно. Первая зацепка есть. Покойный Мосол был бабник, кобель неуемный. Потому и сифилиса боялся. Потому причины его смерти следует искать по личной линии, в неудачной любви или где-то еще на аналогичных плацдармах. Половина самоубийц в армии — от несчастной любви. Невеста не дождалась, местная подруга припортовой проституткой оказалась — вот и лезет солдатик в петлю, будто этого добра не прудом пруди. Вторая половина — неуставные отношения, «дедовщина». Но в этом полку ее нет — установлено точно.

В кабинет вошел рядовой Журавлев. За два года службы даже ефрейторской лычки не заслужил. Да и как такому заслужить — низкоросл, кривоног, волос жидковатый, глаза ленивые и будто бы не здесь эти глаза живут. Армейская форма сидит, как седло на корове, а пилотка на круглой башке, словно шляпа на арбузе. Мерзопакость, а не солдат…

— М-м… Рядовой Журавлев по вашему…

— Садись, Журавлев.

— Спасибо, — и сел, как мешок картошки на стул рухнул.

— Комсорг батареи сказал, что вы с Остапом Мослом друзьями были. Точно?

Задумался, тупица. Просто слышно, как в круглой черепушке две одинокие ржавые шестеренки скрежещут, простую мысль наскрести пытаются.

— Ковригин сказал?

— Ковригин. Твой комсорг.

— Н-н-у, если комсорг сказал, то так и есть.

— Что «так и есть»?

— А это… Про что вы спрашивали, товарищ капитан? Я комсорга батареи сержанта Ковригина уважаю.

— Да не о Ковригине речь! — безнадежно махнул рукой Лабоданов, уже понимая, что толку от этого разговора не будет никакого, у нерадивого солдата явно замедленная реакция, удержать в голове больше одной мысли он решительно не в состоянии, не говоря уж о том, чтоб эти мысли привести в порядок.

— Про Мосла я тебя спрашиваю! Про сержанта Мосла!

— Это… А, который жену нашего замполита Диянова на машине возит?

— Во-первых, не жену замполита, а самого замполита, — поправил Лабоданов. — А во-вторых, уже не возит, потому что покончил самоубийством. Хоть об этом ты слышал?

— Кто же не слышал? Что ж я, глухой, что ли, или дурак?

— Да уж не знаю, — усмехнулся Лабоданов. — Дружил ты с Мослом?

— С Мослом? Да. Я со всеми дружу…

О, боги, боги — с кем служим, на кого надеется Родина, возлагая на армию защиту своих рубежей! И это — элитная часть, первый западный рубеж обороны.

— Ты, Журавлев, как в школе-то учился?

— Да так… Учился. А скажите, товарищ капитан, за что Остапа Мосла убили?

— Как это убили? — вздрогнул Лабоданов. — Это еще что за разговоры? Кто это тебе сказал?

— Да никто… Я сам так решил.

— Ты уж лучше сам ничего не решай! — в сердцах сказал Лабоданов. — Скажи-ка лучше, ты ведь в увольнения с Мослом ходил, так он в церковь не заглядывал, разговоры с тобой о Боге, об Аллахе не заводил?

— Об Аллахе? — поймал только последнюю мысль тупой солдат. — об Аллахе не помню. Он, по-моему, не знал, кто это такой. Это, кажется, на Востоке бог, да? Аллах, Будда? Нет, Остап этим не интересовался.

— А чем он интересовался?! Ну, проснись же, пробудись, черт тебя дери!

Ясный и покатый лоб Журавлева, лоб, который мог принадлежать утонченному и глубокому мыслителю, словно рябью, покрылся мелкими бороздами — думал, надо понимать! Включил свою единственную извилину, да и та оказалась прямой, судя по результату размышлений:

— В увольнении он с девушками знакомился. С самыми красивыми дело имел. Ну а подружки, они со мной… Но тоже без толку. Я девушкам не нравлюсь.