Месть Мориарти

А вот Шлайфштайна в его родном Берлине не оказалось. В конце концов немца отыскали не где-нибудь, а в Эдмонтоне, неподалеку от Энджел-роуд, где он снимал небольшую виллу и где проживал с небольшой шайкой уголовников, как немцев, так и англичан. За виллой установили наблюдение, и вскорости выяснилось, что Шлайфштайн собирает команду для по-настоящему большого дела.

Между тем и сам Мориарти изучал сведения, имевшие отношение к одному заведению в Сити. Дело обещало огромную прибыль и могло стать соблазнительной наживкой для обуреваемого жадностью злоумышленника.

Пожухли последние листья на деревьях в Альберт-сквере, словно клочья сожженной бумаги, с тихим шелестом плавно опадая с веток, ветер становился настойчивее и наглее, умудряясь пронизывать прохожих аж до самых костей, дни как-то съёжились и становились все меньше и меньше. Из сундуков извлекались подзабытые пальто и шарфы, в темных переулках, где обитались низы уголовного мира, люди с опаской ждали прихода зимы.

С каждым днем туман над рекой вставал все раньше, смешиваясь с сажей и дымом, поднимающимся из фабричных и каминных труб. По городу расползалась сырость. В конце октября выдались три дня, когда эта главная погодная «достопримечательность» Лондона накрыла плотным саваном дороги и улицы, буквально отрезав людей друг от друга. На перекрестках горели питаемые светильным газом фонари, горожане носили с собой лампы и факелы, привычные уличные знаки исчезали в серой пелене, а потом вдруг выплывали из нее неожиданно, словно сбившиеся с курса суда. Численность краж резко возросла, дела у карманников и грабителей пошли вверх, в сырые прибрежные трущобы все чаще наведывалась смерть, безжалостно кося стариков и больных легкими. На четвертый день легкий ветерок разогнал плотный, желтоватый, как гороховый суп, туман, и солнце, еще бледное, словно завешенное муслиновой шторой, осветило громадный город. Знакомые с повадками столичной погоды уже предсказывали долгую, суровую зиму.

Вечером в четверг, 29 октября, Мориарти принял гостя. Человек этот — высокий, тощий как скелет, в черном, видавшем лучшие дни длинном пальто — сошел с поезда на вокзале Виктория. Широкополая, напоминающая пасторскую, шляпа прикрывала скудный кустик неухоженных седых волос, а вид бороды наводил на мысль, что ее потрепали крысы. С собой у него был дорожный чемодан. По-английски незнакомец изъяснялся с сильным французским акцентом.

Выйдя из вокзала, он доехал на омнибусе до Ноттинг-Хилла, откуда пешком добрался до Альберт-сквер. Звали его Пьер Лабросс, и в Лондон он прибыл из Парижа в ответ на пригласительное письмо Профессора.

План мести вступил в стадию реализации.

Глава 4

ИСКУССТВО КРАЖИ

Лондон:

четверг, 29 октября — понедельник, 16 ноября 1896

Конечно, могу. И именно я. А кто же еще? В Европе нет никого, кто мог бы сделать копию лучше, чем я. Если сомневаетесь, зачем посылали за мной?

Выглядел Пьер Лабросс жутковато и походил на потасканную марионетку, попавшую в руки пьяного кукловода. Сейчас он сидел, развалившись, в кресле напротив Мориарти со стаканом абсента в левой руке — ничего другого он, похоже, не принимал. Правая его рука совершала время от времени широкие театральные жесты.

Они только что отобедали вместе, и теперь Профессор пытался ответить на свой же вопрос: а благоразумно ли он поступил, послав именно за Лаброссом? В Европе было немало художников, способных выполнить такую работу не хуже, а может быть, даже лучше. Взять хотя бы Реджинальда Лефтли, постоянно нуждающегося деньгах художника-портретиста, страстно стремящегося в академики. Получить его было бы совсем не трудно.

Выбору Лабросса предшествовали долгие размышления. Ранее они встречались лишь однажды, в тот период, когда Мориарти, после событий у Рейхенбахского водопада, вынужденно скитался по Европе. Он уже тогда распознал в художнике как неуравновешенность, так и несомненный огромный талант. Говоря по правде, Лабросс был самозваным гением, который, будь его дарование направленно на оригинальное творчество, сделал бы себе мировое имя. Пока же его хорошо знали только в Сюрте.

Написанное по возвращении в Лондон письмо было составлено в осторожных выражениях и практически ничего не говорило о предстоящей работе. Тем не менее содержащиеся в нем намеки звучали достаточно соблазнительно, чтобы заманить художника в Англию. Осторожные ссылки на талант и репутацию мастера вкупе с обещанием щедрого вознаграждения сделали свое дело. Однако ж теперь, залучив Лабросса в свой дом, Мориарти все более сомневался в правильности первоначального решения. За то время, что прошло после их последней встречи, француз изменился не в лучшую сторону: его неуравновешенность проявлялась очевиднее, мания величия стала заметнее, словно яд, проникавший в него с абсентом, еще глубже вгрызся в мозг.

— Видите ли, — продолжал Лабросс, — мой талант уникален.

— В противном случае я бы не послал за вами, — спокойно заметил Мориарти. Ложь далась ему легко.

— Это поистине Божий дар. — Лабросс поправил пестрый шелковый платок у себя на горле. — Божий дар. Будь Господь художником, Он являл бы свою истину миру через меня. Я определенно был бы Христом-художником.

— Вы, несомненно, правы.

— Мой дар заключается в том, что при копировании картины я с величайшим вниманием отношусь к деталям. Результат получается такой, как если бы художник одновременно написал две картины. Мне трудно это объяснить, но я как будто сам становлюсь тем художником. Если копирую Тициана, я — Тициан. Копирую Вермеера, я — голландец. Несколько недель назад я написал одну замечательную вещь. Художника зовут Ван Гог. Импрессионист. Так вот, пока работал, у меня постоянно болело ухо. Талант — страшная сила.

— Вижу, вы весьма высокого мнения о себе. Но не настолько высокого, чтобы отказаться скопировать шедевр за деньги.

— На одном хлебе не проживешь.

Мориарти нахмурился, стараясь уследить за логикой рассуждений француза.

— Так сколько, вы говорите, можете заплатить за копию «Джоконды»?

— Мы еще не обсуждали денежный вопрос, но раз уж вы завели речь, скажу. Я обеспечу вас питанием, дам помощника и выплачу по завершении работы пятьсот фунтов.

Лабросс издал звук, схожий с тем, что испускает кошка, когда ей наступят на хвост.

— Никакой помощник мне не нужен. Пятьсот фунтов? За пятьсот фунтов я даже Тернера копировать не стану. Мы здесь говорим о великом Леонардо.

— Помощник нужен. Вам он будет готовить, чтобы не отвлекались, а мне — докладывать о ходе работы. Сумма окончательная. Пятьсот фунтов. И за эти деньги мне нужно качество. Вы прекрасно понимаете, что картина необходима для большого розыгрыша. И выглядеть она должна убедительно.

— У меня все работы смотрятся убедительно. Если я берусь сделать «Джоконду», то это и будет «Джоконда». Разницы даже эксперты не обнаружат.

— В данном случае обнаружат, — твердо сказал Мориарти. — На картине будет скрытый изъян.

— Никаких изъянов! Тем более за жалкие пятьсот фунтов.

— Что ж, в таком случае мне придется обратиться в другое место.

Уловил ли Лабросс прозвучавшую в голосе Профессора ледяную нотку? Трудно сказать.

— Самое меньшее — тысяча.

Мориарти поднялся и вышел из-за стола.

— Я сейчас вызову горничную и распоряжусь позвать пару моих слуг. Тех, что поздоровее. Вас выбросят отсюда на улицу вместе с чемоданом. А ночь сегодня холодная.

— Ну, может быть, я соглашусь за восемьсот фунтов. Может быть.

— Достаточно. Я не намерен это слушать. — Мориарти дернул за шнурок.

— С вами трудно иметь дело. Хорошо, хорошо… пятьсот.

— Пятьсот фунтов и кое-что сверху. Включая одно слово на дереве — я специально купил кусок старого тополя. Вы напишете это слово до начала работы, в правом нижнем углу.

— С одним я все же согласиться не могу. Никаких помощников. Я работаю один.