Смерть по вызову

кие. Мы их недавно купили. В номерах и багажниках автомобилей. Семьдесят четвертые Калашниковы, десять боекомплектов к каждому стволу, плюс спецоборудование. Третий человек Ложкин, он из прикрытия, живет этажом ниже, под номером Романовой. Он контролирует микрофоны, визуальное наблюдение, связь. Ложкин человек немолодой, старомодный. Предпочитает обрезы двенадцатого калибра. По документам прикрытия – краевед. Собирает какие-то документы о тамошнем монастыре.

– Что-то много оружия. Что они, крепость приступом брать собираются? – Эх, Игорь Евгеньевич, – Воронин вздохнул, – не бывает много оружия и патронов много не бывает. Это правило в моем сердце написано кровью.

– Спорить не стану, по-своему ты прав. А сейчас пойдем в операторскую, послушаем, чего эти молодцы брехать станут.

Егоров встал, открыл дверь тесного кабинета, пропустил вперед Воронина. Свернув за угол коридора, Егоров остановился, нажал кнопку звонка. Стальные штыри, державшие сейфовую дверь чуть слышно лязгнули. Егоров и Воронин оказались в темноватом помещении без окон, одну из стен которого с полу до потолка занимали крупные телевизионные мониторы. За операторским пультом посередине комнаты сидел сонного вида юноша в очках и кофте с продранным локтем. Дождавшись, когда гости рассядутся, оператор вопросительно посмотрел на Егорова.

– Давай-ка нам, Эдик, Романова, – сказал Егоров, соображая, куда удобнее пристроить ноги.

Лицо Романова на экране казалось неестественно бледным, с синеватым оттенком.

– Романова немного подальше, – попросил оператора Егоров, – а то зерно крупное, а этих двух выведи на отдельный монитор крупно.

– Двух на один монитор не получится, – Эдик, щуря глаза, склонился над пультом.

– Хорошо, тогда чернявого, – Егоров показал пальцем на Чемоданова. – Его на один монитор. А плешивого на другой. Чтобы я их физиономии видел, как твою. Вот так, кажется, неплохо. Где у тебя, Эдик, пепельница?

– Вот, – оператор протянул Егорову пустую банку из-под пива. – Сам не курю.

Егоров закинул ногу одну на другую, сунул в рот сигарету и начал трудную жестокую борьбу с дремотой, в пол-уха слушая бессодержательный разговор в кабинете Романова.

– Сладкого мне давно уж нельзя, хотя в молодости я сладенькое любил, – Федор Михайлович облизнулся и с неизбывной болью в глазах стал рассматривать пирожное на круглом блюде. – И мучного нельзя. И белкового тоже. Ничего нельзя. Вот яблочко можно протертое и то через день, а на другой день – морковку, – уголки его губ опустились, казалось, Пахов вот-вот разрыдается от жалости к себе. – Столько болячек, не пересчитать. А в последнее время ещё мочевой пузырь как-то, знаете, как-то тянет. То влево, то вправо тянет.

– Это к непогоде, – заявил Чемоданов. – У меня тоже такое случается.

– Я тоже думаю, к непогоде, – Федор Михайлович пригубил почти бесцветный чай. – Мятой пахнет. Я и фруктовые чаи пью, в них много витаминов.

– Но, господа, мы здесь не на японском чаепитии, – вернулся на землю Чемоданов. – Хотя и приятно,