Подвиг 1972 № 06

Ночь была темная–темная. В воздухе то и дело вспыхивали ракеты. Из асфальтового завода гитлеровцы строчили разрывными пулями. Они били в стену котельной, где были установлены наши станковые пулеметы. Пули, ударяясь в стенку, рвались, эхо разносилось по всему цеху, создавалось впечатление полного окружения.

Наши пулеметы и автоматы молчали. Это молчание беспокоило фашистов. Они не могли определить, какой сюрприз готовят русские на утро. А в действительности наши матросы и солдаты в это время спали как убитые. Хотелось спать и мне, и Мише Масаеву. Глаза закрывались сами. Мне кажется, что я сплю и все то, что происходит на моих глазах, вижу реально. Стараюсь сам себе доказать, что это именно так. Задаю сам себе вопрос: почему звук от разрыва гранаты гораздо сильнее, чем слышу сейчас. Почему огонь разорвавшейся гранаты состоит из букета разноцветных пучков? Однако это можно видеть только во сне, а может быть, фашисты проползли мимо нас, может, они уже повырезали наших моряков. «Не оправдал доверие командира, не сохранил жизнь друзьям. С какими глазами я вернусь к командиру роты?..»

Я закусил губу, придавил ее зубами так, что острая боль, словно холодная вода, освежила сознание. На языке почувствовал густую солоноватую жидкость. «Значит, идет кровь», — подумал я и плюнул в сторону. Масаев повернул голову в мою сторону, спрашивает:

— Главный, что ты как верблюд плюешься?

— Кусок рыбы съел, теперь вот кровь сплевываю.

Миша сознался:

— А я ножом свою руку колю.

— Ну как, помогает?

Масаев ответил:

— Немного освежает, финку свою неразлучную наточил как надо…

В эту ночь здорово досталось нашей медицине за то, что не создали таких таблеток — проглотил бы, и спать не хотелось.

Я убедился на практике — самая тяжелая для человека пытка, если несколько суток подряд не спать.

На востоке взошла зарница, потом стала медленно белеть. Пробираемся обратно к пролому в стене инструментального цеха.

Из–под проволоки мы нырнули в глубокую воронку, прижались к земле и через пролом в стене смотрим а сторону противника. Сперва не было никого, мы хотели пробраться в цех на свою половину, но Масаев первым увидел ноги фашистского солдата, дернул меня за руку, и мы замерли на месте.

Слышим размеренный стук кованых сапог. Фашист ходил вдоль стены, как тигр в клетке. На каблуках его сапог блестели подковы. Вот он приблизился к пролому — мы хорошо видим толстые подошвы на ботинках большого размера.

Пока фашист разгуливал по цеху, мы продумали план, как его поймать. Решили взять на приманку, как пескаря.

У Масаева были большие золотые карманные часы (трофейные), цепочка на них массивная, длинная.

Когда фашист удалился, Масаев достал из кармана часы, положил между кирпичами, немного притрусил песком, прижался к стене.

Наблюдаем в образовавшуюся щель между кирпичами. Видим (по ботинкам) — фашист приближается. Не доходя до пролома метра четыре, остановился.

Мы поняли, раз гитлеровец остановился возле пролома, значит, увидал часы и думает, как вытащить их.

Минуты три–четыре фашист стоял без движения. Потом пятки гитлеровца стали удаляться от пролома.

Миша шепчет мне:

— Фашист, наверное, пошел за помощью, давай убирать ноги под крышу токарного цеха, иначе можем попасть в чужие лапы. Уже совсем светло, командир роты волнуется…

— Обождем еще минут десять, фашист не захочет такую добычу делить на двоих, — ответил я. Помолчав, изложил свой план: — Если прибудут два–три фашиста — пару гранат швырнем, а сами убежим в свою сторону.

Слышим, стук кованых сапог приближается к пролому. Показался солдат. В его руках обыкновенная деревянная планка. На конце планки торчал гвоздь. Гитлеровец неплохо придумал.

Я смотрел на выражение лица своего друга. Было заметно, что часы Мише жаль, но делать больше нечего, раз завели игру, нужно кончать.

На всякий случай Миша привязал к цепочке веревочку. Гитлеровец как ни старался, а гвоздь с цепочки срывался. Часы застряли между кирпичами, никуда не двигались.

Как заядлый картежник, пришел фашист в азарт. Планку с гвоздем отбросил в сторону, одним коленом встал на землю, затем просунул руку, нащупал скользкий корпус часов, но захватить не может: Масаев умело отодвигал часы за конец веревки.

Фашист снял автомат с шеи, положил его меж ног и на четвереньках стал осторожно пролезать в пролом…

Из воронки волоком затащили мы в сбою половину цеха огромного верзилу с ефрейторскими знаками на погонах. Командир роты старший лейтенант Василий Большешапов подошел к нам, поочередно обнял, поцеловал, улыбнулся в свои рыжие пышные усы, сказал:

— Хорош улов, молодцы, ребята!..

Появилась медсестра Клава Свинцова. Она пытливо окинула взглядом присутствующих, потом с присущей ей хладнокровностью и спокойствием сняла с плеча санитарную сумку, достала бинт и йод и начала обрабатывать рану на голове фашиста.

Кто–то из моряков заметил:

— Они наших раненых собаками травят, а Клава фашисту стерильным бинтом голову пеленает…

Охотник за часами лежал без сознания. Клава сунула ему под нос ватку с нашатырным спиртом. Фашист чихнул и заморгал глазами, как при ярких солнечных лучах.

Масаев заканчивал рассказ, как мы перехитрили фрица. Старший адъютант батальона, лейтенант Федосов, в порядке насмешки бросает реплику в наш адрес:

— Из вас разведчики как из навоза пуля — неприятный запах и копоть. Свисту много, а толку мало. Мертвых да недобитых фашистов в цехе больше, чем кирпичей. Вот вы по дороге умирающего фашиста подобрали, придумали историю и создаете шум, показываете героизм.

Мы повесили носы. Миша на меня волком смотрит, его глаза горят: твоя затея, твой план, ты гитлеровцу врезал по голове…

Тем временем фашистский солдат пришел в сознание и, как барс из кустов, рванулся бежать. На дороге стояла табуретка, на которой Федосов приспособился писать показания пленного, но фашист так ловко расчищал себе путь, что Федосов вместе с табуреткой полетел в сторону.

Реутов не спеша схватил фрица за руку, повернул по правилам разведчика, погладил против шерсти — и тот осел. Его синие навыкате глаза налились кровью, ноздри раздувались, как у разъяренного зверя. Попался матерый вояка. На допросе твердил одно и то же:

— Я в плен не сдавался, русские солдаты воюют неправильно, они обманывают.

В дневное время пленного отправлять на берег Волги невозможно. До наступления темноты ждать нужно целый день, а за день может произойти много перемен. Для большей надежности решили связать фашиста и положить на сохранность в лазарет Клавы. Связанного фашиста, как мешок с мякиной, положили к стене около отопительной батареи.

С Масаевым мы по–настоящему, даже роскошно, позавтракали. Бессонные ночи, усталость брали верх, силы покидали нас. Старший лейтенант Большешапов дал нам на отдых три часа. Масаев спустился в подвал, открыл железную дверь, ткнулся в угол среди тяжело раненных солдат и захрапел. За мной пришел Николай Логвиненко и потащил к командиру батальона капитану Котову на доклад.

Старший адъютант захватил свои бумажки, и мы все втроем стали пробираться среди развалин в контору метизного завода, в подвале которого находился штаб батальона. Помещение подвала большое. С восточной стороны двойные железные двери. Около стены стоял двухтумбовый канцелярский стол темного цвета. Между стеной и столом красовался обитый черным бархатом диван. На столе в кожаных сумках стояли телефонные аппараты.

Из окна подвала была видна высокая башня. О высоты этой башни снайпер артиллерист Василий Феофанов корректировал артиллерийский огонь. Связь с командным пунктом артиллерии он держал по рации.

От усталости у меня ноги подкашивались, покачивало из стороны в сторону.

Рядом с комбатом сидел командир батареи Илья Шуклин. Он улыбался, а капитан Котов был бледный–бледный, руки тряслись, ноздри раздувались. Спокойствие и улыбка капитана Шуклина как бы освежили меня.