Дурная слава

Они — это стая Барковой, обеим было ясно без слов. Конечно, были и вполне симпатичные люди, замечательные врачи, как, например, терапевты Мариночка Самосвалова или Петр Смоленский, но их участливый и сочувствующий взгляд растворялся в злобной ауре барковской стаи.

Она ушла бы, ее звали назад в институт, да и в другую клинику. Но что же, сдаваться вот так сразу, на радость Барковой? Это во-первых. Вернее, во-вторых. А во-первых, она чувствовала скрытую симпатию, поддержку генерального директора, о чем свидетельствовала история с Томпсонами. И тогда ей на минуту показалось, что стиль работы Барковой можно изменить.

Томпсоны поступили в клинику в тяжелом состоянии. И то, что супруги приехали в Питер из региона, где была возможна атипичная пневмония, и то, что они уже долго путешествовали и жили в гостиницах, то есть могли подхватить «болезнь легионеров», которая передается через вентиляционные трубы, и общая тяжесть заболевания — все это определило план обследования. Когда в лабораторию принесли мокроту больных, Наташа приняла решение отправить материал в ту лабораторию, которая была оснащена соответствующими мерами безопасности при работе с особо опасными инфекциями.

К счастью, ничего страшного у стариков не нашли. Обычная пневмония. Но на следующий день Ковригину вызвали на разбор полетов к генеральному директору.

В кабинете присутствовали Стрельцов и Стоянов. Медицинский директор Стрельцов заявил, что Ковригина необоснованно отправила биологические образцы Томпсонов в другую клинику, тогда как Нина Павловна всегда сама проводит микроскопию такого материала. А из-за Ковригиной клиника заплатила деньги другому учреждению. А мы считаем каждую копейку! Это вам не НИИ!

Все это было лукавством чистой воды. Большинство анализов и так делалось на стороне, и как раз Баркова необоснованно отправляла материал от больных диареей в больницу напротив: не царское его дело под микроскопом фекалии разглядывать. Больница брала за это копейки. А клиенты клиники «Престиж» платили за результат сотни рублей.

— Но у Томпсонов подозревали такие инфекции, которые относятся к группе особо опасных. Этот материал можно смотреть только в защитных костюмах, в защитных боксах, — объяснила Наташа.

— Бросьте, — поморщился Стрельцов. — Чушь какая!

— Да какая же это чушь? Если бы у больных подтвердился хоть один из предварительных диагнозов, а я бы исследовала этот материл в тех условиях, в каких работаю, инфекция распространилась бы по всей клинике! Вас попросту закрыли бы. Я уж не говорю о том, что могла бы заразиться сама и заразить другиx…

— Какая ерунда! — морщился Стрельцов. — И вообще, на вас поступили докладные записки от врачей.

И он начал перечислять жалобы. Наташа и так прекрасно знала, кто на что жалуется, и отбивала мячи, отвечая на каждый пункт обвинительной речи. Стрельцов заводился, Наташа и сама нервничала, удивляясь этой неприязни человека, который всего две недели тому назад лично принял ее на работу.

— Вы не работали в практике, вы ввели нас в заблуждение!

— Разве я что-нибудь скрывала? У вас моя анкета, где подробнейшим образом все расписано: где я работала, чем занималась, чем владею…

— Вы задерживаете выдачу результатов…

— Но я работаю практически одна!

Что он, не знает, что Баркова попросту сбежала на больничный? При этом вечерами ее видят в клинике, она обсуждает что-то с врачами. Говорят, прекрасно выглядит. Лаборанты работают не каждый день, а поток анализов ежедневно растет. Да все он знает! Чего же унижать себя объяснениями?

Перепалку прекратил генеральный директор, который, по обыкновению молча и внимательно, выслушал каждую сторону. Затем попросил Наташу выйти.

Она вернулась в лабораторию, угрюмая медсестра Вера бросила на нее быстрый вопрошающий взгляд:

— Вы домой?

— Почему? — удивилась Ковригина. — Рабочий день не кончился.

Лаборантка разочарованно отвернулась.

Ага! Получается, Вера знала о том, что Ковригину вызвали на ковер, хотя никто ей об этом не говорил. Значит, через Баркову, которая руководит процессом по телефону, так, что ли? И предполагалось, что результатом будет увольнение, поняла Наташа.

Спустя полчаса Стоянов вызвал ее покурить. Он вообще вел себя достаточно отстраненно, этот доктор, курирующий лабораторию. Предоставляя Наташе полную свободу самой отбиваться и выживать. Или жертвою пасть в борьбе роковой…

Наташа спустилась во двор клиники. Стоянов был уже там, прохаживаясь с сигаретой в зубах.

— Ну, как настроение? — мирно спросил он.

— Какое может быть настроение? Хочется все бросить и забыть это учреждение как кошмарный сон.

— Перестаньте! Это все эмоции! Почему вы не пишете докладные записки?

— Зачем?

— Как — зачем? Это ваш оправдательный документ. Или обвиняющий, как хотите. Вот вы сейчас давали убедительные объяснения по каждому пункту. Но ведь вы могли нанести упреждающий удар, если бы обо всем писали в докладных записках. Это ваше оружие!

— А работать когда? — буркнула Ковригина. — Или меня уже уволили?

Она все же не удержалась от слез и сердито сморкалась в платок.

— Нет. Считайте, что танк проехал. Идите и спокойно работайте.

Докладные записки! Ну не умела Ковригина их писать. Не потому, что не владела слогом. Просто еще с детства сидело в ней крепко вбитым гвоздем: «Никогда не жалуйся. Улица не прощает доносчиков».

Вот так прошли первые недели ее работы. Теперь, спустя месяц, ей казалось, что танк действительно проехал, что самое страшное позади. Сразу же после достопамятной беседы у генерального Баркова вышла на работу. Хамство и неприязнь сохранялись, но Наташа научилась не реагировать. Или старалась убедить себя, что не реагирует…

Она направилась к микроскопу..

Глава 8

НЕДУГ

Часам к двенадцати первый наплыв анализов иссяк, Наташа связалась по телефону с Катериной и позвала ее выйти на перекур. Они встретились в крытом дворе клиники в отгороженном уголке, оборудованном скамейками и урнами.

— Ну как дела? — осведомилась приятельница.

— Как сажа бела, — в тон откликнулась Наташа.

Они разговаривали отрывистыми фразами, словно в окопе под снарядами.

— Как там Бобровникова?

— Не знаю, возле нее Переходько. А что?

— У нее сахар низкий. Я ему позвонила, он нахамил, как обычно.

— Жлоб, что с него возьмешь? А какой сахар-то?

— Два с половиной.

— Может, анализатор врет?

— Теоретически все может быть. Ты же знаешь, Баркова не разрешает проверку делать. Вон калий неделю шел низкий у всех подряд. Я ей говорю, что нужно провести калибровку, она шипит: «Не ваше дело!»

— В принципе действительно не твое. И потом, ты ж понимаешь, когда калий низкий, нужно еще полечить, правильно? Продлить пребывание с стационаре, провести еще пару консультаций с кардиологом… Сколько денежек набегает? Ты наш прайс помнишь?

— А когда поступил анализ кого-то из ее знакомых, сразу провели калибровку. Противно!

— Ничего, привыкнешь.

— А как в глаза людям смотреть? Тем, кто волнуется, что у них анализы плохие?

— Так ты же не смотришь. Она за все отвечает.

— Ага. Это когда она на месте.

— Сегодня нет, что ли?

— Ну да. Мы же с ней теперь по очереди.

— По двенадцать часов, что ли?

— Ага. Но это только на каникулы новогодние. Вообще так удобнее. Я ее не вижу, что само по себе праздник. И есть целый следующий день, чтобы восстановиться. А что касается Бобровниковой, так сейчас анализатор в порядке. Потом еще несколько «кровей» на сахар было. У других — норма. Так что не знаю… Может, инсулин ей передозировали?

— Все может быть. Ладно, Переходько разберется. А вообще, я слышала, у Бобровниковой в семье несчастье.

— Какое?

— Внучку посадили.

— За что?

— Не знаю. Муж ее…

— Академик-то? Высокий такой, симпатичный? Он ведь, кажется, тоже в стационаре у вас?