Манхэттенский ноктюрн

– Портер, у меня женщина, застреленная прошлой ночью в Верхнем Вест-Сайде, в китайской прачечной. Возможно, любовник.

– Ну и что в этом интересного? – спросил я, щурясь на солнце, светившее прямо в окно.

– Убитая держала в руках свое подвенечное платье.

Я свесил ноги с постели. Год от года они становятся все безобразней, да еще эти постоянно врастающие ногти.

– Чем она занималась? – Я продолжил расспросы.

– Бухгалтер, возраст тридцать два года.

– А любовник?

– Сотрудник страхового агентства. Пятьдесят шесть лет.

– Она интересовалась мужчинами в возрасте?

– Может быть, у нее в свое время папаша свалил.

– Бобби, ты, как я понимаю, жуешь пончик.

– Ara.

– Неужели ты начал отмывать руки от типографской краски!

– А зачем? Они у меня в кофе, так что один черт.

Я вздохнул:

– Известно, где он находится?

– Нет, но его ищут.

Я встал и услышал, как под ногами захрустели обжаренные фруктовые колечки.

– Телевидение, случаем, не рыскало там прошлым вечером?

– Поздно было слишком.

– А подвенечное платье, о котором шла речь, это пикантная приправа?

– Вот именно. Я его припас специально для тебя.

– Ну что ж, может, и сгодится.

– Точно сгодится. Это же романтический флер. Ты ведь любишь романтический флер.

Одеваясь, я услышал, как внизу хлопнула дверь. Это пришла Джозефина и начала топать, стряхивая снег с ботинок. У нее был ключ от калитки в стене. «Доброе утро, как поживает мой маленький дружок? – А у меня яички. – Он только что справился с омлетом». Джозефина – необъятная черная глыба с Гаити. Мы нашли ее, когда Лайза на седьмом месяце ждала Салли, и наняли следить за чистотой нашего дома. Джозефина прибыла – громадная, почтительная и немного стесненная синей девической формой, которую ее заставили надеть. И хотя она приходила убирать дом только один день в неделю и успела побывать у нас всего пару раз, а я видел ее лишь мельком, уходя на работу, но она мгновенно составила себе мнение, что я выдохшийся и слишком старый (это притом, что ей самой под пятьдесят), чтобы заниматься уборкой домов. Во вторую субботу я сходил в магазин, купил новый пылесос и поставил его наверху, в стенном шкафу, чтобы Джозефине не приходилось таскать вверх по лестнице тяжелый «Электролюкс». Потом мы поинтересовались, сколько ей платят в бюро по найму, и оказалось, что его владелицы, пара ловких белых женщин лет тридцати с хвостиком, имевших специальное образование, забирали себе почти половину ее зарплаты: мы платили в контору десять долларов за час, из которых Джозефине доставалось пять долларов двадцать центов без налога. Выяснив это, мы позвонили в контору и сказали, что больше не нуждаемся в прислуге, потому что ребенок уже родился. Они поинтересовались, может быть, мы недовольны Джозефиной, но мы, конечно, уверили их, что ничего подобного и что она просто удивительная женщина. Потом мы наняли ее за десять долларов в час и отдавали ей деньги из рук в руки, чтобы все доставалось только ей. Она по-прежнему приходила помогать Лайзе с детьми и постепенно стала оставаться на полный день, с восьми до пяти. Пришлось пройти период привыкания, ведь Джозефина, как ни крути, была представителем островной культуры. Часто, возвращаясь домой с детской площадки, она собирала в парке растения и готовила из них на плите какие-то загадочные снадобья, понемножку подмешивая туда то одного, то другого представителя местной флоры. Большую часть этого варева она забирала с собой, чтобы потом пичкать им несчастную Ла-Тишу (ту, у которой волосатый низ), пытаясь как-то исправить ее дурное расположение духа, присущее подросткам, как «болезнь роста». Но иногда Джозефина оставляла свое зелье в нашем холодильнике в банках без опознавательных знаков, и отличить его можно было лишь по странному зеленоватому оттенку и сомнительным клокам мутного осадка. Помню, как-то ночью, как раз тем летом, когда она впервые появилась у нас в доме, я проснулся и, обуреваемый желанием выпить чего-нибудь холодненького, открыл холодильник, достал оттуда банку и залпом выпил нечто, по виду похожее на чай со льдом. Напиток легко проскользнул мне в желудок, но через десять минут мой рот наполнился слюной и вдруг возникло эксцентричное желание поесть сырого риса. В другой раз Лайза рано пришла домой и увидела, что у Томми, которому тогда было одиннадцать месяцев, голова обмотана кусками мокрой оберточной бумаги. На мгновение Лайза окаменела, но поскольку Томми выглядел совершенно здоровым, она только как бы мимоходом спросила, в чем дело, и Джозефина объяснила, что на Томми напала икота и она применила свой метод лечения.

Да, вначале нас забавляло это вторжение иной культуры, и мы с женой радовались «спасительнице» Джозефине, но на деле выходило, что каждый день к нам в дом притаскивалась подавленная, необразованная чернокожая женщина в тренировочных брюках и теннисных туфлях. И теперь я видеть ее больше не мог. Я устал от ее доброты, от ее безропотности. Я устал от ее нищеты. Я ненавидел это в себе и чувствовал себя виноватым в этом, прятал корешки наших платежных книжек и выписки из банковского счета, выписки из пенсионных счетов и все остальное, что удостоверяло финансовое неравенство между Джозефиной и нами. И она никогда не говорила о том, что положение ее семьи в обществе напоминало покосившуюся хибарку, прилепившуюся к крутому берегу над бурной рекой; сама она была надежной и порядочной (в духе чопорного католицизма, так что я подозревал, что она никогда не бывала веселой, никогда), но у нее была парочка разных мужей, и время от времени она упоминала о кузене или племяннике, который впутывается во всяческие неприятности; после чего качала головой, словно кто-то намеревался заставить ее беспокоиться и об этом тоже, а она вовсе не собиралась, она вовсе не собиралась этого делать. Как-то раз я отвез ее домой в Бронкс – детишки на улице, продающие крэк, огромные радиоприемники, целый мир. Ее муж работал в пищеблоке дома престарелых с медицинским обслуживанием; это был громадный мужик ростом как минимум шесть футов пять дюймов, с огромным брюхом и с огромным давлением. Увидев его, я понял, что ему ничего не стоит в один момент раздавить меня, взять мою белую ручонку и сломать ее, как пучок сухих прутиков. Но когда мы обменивались рукопожатием, он почтительно улыбнулся, и его пальцы еле-еле сжали мои. Это была отнюдь не вежливость, вовсе нет, просто я был белым боссом его жены, и поэтому меня ни в коем случае нельзя было оскорбить или напугать слишком крепким рукопожатием.

Я стоял в уборной, слушая, как Джозефина собирает Салли в детский сад. Сегодня была ее очередь, а завтра – моя. На лестнице послышались мелкие шажки.

– Папочка? – Салли вбежала в уборную, держа за ногу одну из своих Барби. – Зачем ты писаешь?

– Мне нужно.

– Почему?

– А как ты думаешь, почему?

– Ну писаешь, просто потому, что писается!

– Верно.

– Мальчикам не надо подтираться, когда они пописают.

– Сущая правда.

Она прошла за мной в спальню:

– Пап, а пап?

– Что, солнышко?

– Пап, а правда, что все мертвые люди умирают лежа?

– Не знаю, Салли. Что за странные вопросы ты задаешь?

– Люси Мейер говорит, что все мертвецы, когда они умирают, то высовывают языки наружу.

– Нет, вряд ли.

– Люси Мейер мне в саду это рассказала.

– Эта Люси Мейер, что, видела много мертвецов?

– Люси говорит, что все умирают с закрытыми глазами, а если… а если они забывают закрыть глаза, тогда жуки съедают у них глазные яблоки.

– Не думай об этом, малышка, ладно?

Лайза снизу позвала Салли, а потом поднялась наверх, держа в руках сегодняшние газеты, кучу которых каждое утро наваливали по ту сторону нашей калитки и воровали, если мы сразу не забирали их в дом.

Она уже оделась, чтобы идти на работу. Меня всегда поражало, что она надевает чулки и душится, когда отправляется резать людей, распластанных на операционных столах.