Хрустальный ключ

Кругляш двинулся за незнакомцем по противоположной стороне улицы, по раскаленному асфальту, потому что тот, естественно, предпочел затененный тротуар. Лучший способ привлечь внимание дервиша, вероятно, придумать было трудно. Сорокаградусная жара — и на самом солнцепеке пешеход, которому, видимо, надо срочно согреться.

Норцов не отставал от дервиша до самого входа на Памирский базар. Потом незнакомец нырнул в толпу, и кругляш прохлопал бы его, если бы не отошел к шашлычным рядам у глинобитной стены, поодаль от людского потока. Тут-то он опять и увидел дервиша. Расстелив перед собой тряпичный коврик, незнакомец огладил седую бороду и принялся, щурясь, разглядывать пестрый люд, торговавший разными пряностями да фруктами. В конце концов глаза дервиша остановились на чернявом мужчине, лихо отвешивавшем товар то одному, то другому разморенному покупателю. Заметив дервиша, мужчина стал двигаться еще живее, а когда очередь иссякла, оставил прилавок и пошел куда-то в сторону шашлычников. Не выпуская из поля зрения дервиша, Норцов устремился за чернявым. Того чем-то заинтересовал угрюмый старик, уже успевший, кажется, раза три-четыре побыть мумией. Взъерошенный ворон на коленях у старика кивнул головой, не то раскланиваясь с пришельцем, не то прицениваясь к коробке с гаданиями.

— Планету мою, дорогой, без тебя знаю, — грубо сказал чернявый.

— Не узнал тебя, быть тебе богатым, — вскинул старик тусклые глаза, — Нешто дело есть?

— Голубь ты почтовый! — с этими словами брюнет сунул старику записочку. — Передай, дорогой, по адресу.

Кругляш, как бы прогуливаясь с шашлычными палочками в руках, вновь хотел присоединиться к странной паре. Вот бы дослушать, о чем они говорят. Но дослушать ему не удалось. Сквозь шум, вскипевший у него за спиной, прорвался неистовый выкрик:

— Так вот же он, воришка-то!

И другой выкрик:

— У-у-у, шайтан.

Кто-то дернул Норцова за плечо, кто-то дал ему подножку. От тяжелого удара в переносицу посыпались искры из глаз, и, падая, он успел заметить фигуру дервиша во главе орды разъяренных шашлычников. Дервиш был похож на турецкого султана, получившего письмо от запорожцев, но одновременно и на запорожцев, пишущих письмо турецкому султану. Норцов рухнул на грязный асфальт с поджатыми к животу коленками и очнулся, наверное, несколько мгновений спустя, когда разъяренный гул сменился мягким соболезнующим рокотом. Дервиш вместе с шашлычниками как сквозь землю провалился. Чернявый будто белка из дупла высовывался из своего ларька, а старик-гадальщик, еще больше уподобившийся мумии, оглаживал свою птицу. Норцов собрался с силами, протиснулся сквозь редеющее кольцо сочувствующих и пошел искать врача. Арифов! Наверняка, это его длинная рука дотянулась до Олега. Впрочем, авантюриста-кругляша я тоже не оправдывал.

Глава 3

1

Итак, тринадцатого августа, на четвертый день после базарной потасовки, мы с Норцовым отбыли из столицы, завещав институт, рынок и прочее старшему лейтенанту Максудову. Честно говоря, бывают самостоятельные участки работы и получше. Из Ф. на тряском рейсовом автобусе сразу же, четырнадцатого, выехали в альплагерь «Аламедин». Были мы при полном снаряжении: штормовки под клапанами рюкзаков, удостоверения альпинистов-третьеразрядников и разные жестяные коробочки в карманах штормовок; иголки и нитки в коробочках. Пожалуй, еще три предмета и мы могли бы сойти за горных асов высшего полета: стометровый моток капроновой веревки, шатровая палатка этак килограммов на пятьдесят и алюминиевая лестница для подъема на вертикальные скалы. Увы, этих трех предметов у нас не было. Зато мы имели четырехместную серебрянку с алюминиевым отливом и — на дне рюкзаков — по паре триконированных ботинок, рассчитанных, по-моему, на ухарей, которые собираются бульдозерам подножки ставить. Наткнувшись на такой ботинок, бульдозер летит вверх тормашками, а это чудо обувного производства подстерегает очередную жертву.

От конечной остановки автобуса до альплагеря было ровным счетом двадцать километров. И мы пришли в «Аламедин» заполдень, когда альпинисты предавались утехам не то мертвого, не то тихого часа — аллах ведает, какие эпитеты предпочитает местное начальство. Об этом, собственно, можно было справиться у самого начальства, ибо мастер спорта Ковальчик был на месте. Он сидел на раскладном брезентовом стульчике в своем брезентовом шатре и, демонстрируя отличный подвижный кадык, пил воду из зачехленной в брезент фляги. Мельком подумалось, что дети у Ковальчика — то есть, конечно, у жены Ковальчика — появляются на свет в брезентовых распашонках и тотчас же требуют себе брезентовых пеленок. При виде посторонних мастер спорта отложил флягу с видом человека, который ждет от каждого, кого видит, дурных вестей. Слава богу, огорчать нам его было незачем и, главное, нечем. Выложили мы начальнику лагеря все как есть: приехали, де, в качестве спортивной группы, без путевок, со своим продовольствием и снаряжением, хотим расположиться на окраине «Аламедина», поскольку выше, как мы слышали, начинаются теснины, а ниже, там, где ущелье раздается вширь, мало зелени и совершенно нет дров. Словом, если он не возражает, мы разобьем свою палатку среди тяньшаньских елей. Слушая нас, Ковальчик дружелюбно сиял: отсутствие плохих вестей — само по себе хорошая весть. Более того, пришельцы не посягали на инструкторов, не требовали пищу, их не надо было опекать, а в случае несчастья за них не надо было отвечать. Ковальчик имел все основания радоваться. И он радовался, как ребенок. Тот самый, в брезентовой распашонке.

— Вы посмотрите вокруг! Пятитысячники! Шеститысячники! — Почти семитысячники! — выкрикивал он, словно на аукционе. — Чем не Гималаи! — Ковальчик, пожалуй, считал величие и величину окрестных вершин своей персональной заслугой. С таким же подтекстом он воздал хвалу и стремительной реке, подарившей лагерю свое имя и голубым елям, и наивно-розовой землянике среди тугой атласной травы. — А на днях через наш лагерь прошла спортивная группа, — продолжал Ковальчик, — брать Алтынтау. — Будущие заслуги этой группы Ковальчик, кажется, тоже склонен был приписывать себе.

Мы округлили глаза, я — инстинктивно, а Норцов, как выяснилось позже, сознательно: ему доводилось слышать, что за штука — Алтынтау, с ее неприступными стенами, громадными ледопадами и километровыми пропастями. Но об Азадбаше и Сусингене Ковальчик не говорил и, когда мы упомянули эти названия, недоуменно пожал плечами.

Норцов подкатывал к нашей стройплощадке, или лучше сказать, стройлужайке, упитанные такие, круглые камни, я, расправив плечи, придерживал опорный шест, одетый в серебристую мантию палаточной ткани, и размышлял вслух.

— Арифова в лагере, наверняка, нет. В республиканском комитете, по сообщению Максудова, путевка на его имя не оформлялась. Что ж, это понятно. Организованный коллектив стеснил бы его. Огласка. Переклички всякие. Списки. Маршрутные листы. Какая уж тут конспирация! А ведь с открытым забралом против Налимова не попрешь. Словом, среди путевочников Арифова нету. Он среди непутевых…

— А Налимов где? — ударил меня Норцов прямо в солнечное сплетение.

— Налимов? — я не знал, где Налимов, и это было самое слабое место во всех моих тактических экспозициях.

— Неужто Налимов сидит в лагере на рукописи, стережет мешок с мумиё и дожидается, когда Арифов его настигнет?

— Ты как раз наметил свое сегодняшнее задание. Проверишь, нет ли Налимова в лагере. Фотографию я тебе выдам, но козыряй ею поосторожней.

Мы возвращались к лагерю, и нам навстречу, как парусные челны выплывали палатки. Вдруг Норцов остановился:

— Копыта цокают.

Действительно, на тропе вскоре показался всадник в малахае.

Спешившийся чабан потчевал нас жевательным табаком, а мы его — шоколадными конфетами. Норцов нахваливал лошадь чабана, чабан ледоруб Норцова. Первому виделся ангел-чудотворец в лошади, второму такой же ангел — в ледорубе.