Трое суток норд-оста

— Слышал, рвануло в горах? Кто-то на мину напоролся. Значит, уцелели. Значит, если мы в нашем тайнике поставим такую игрушку, напорется кто, подумают — от войны.

Гошка не сразу понял. Тайник — это их нора под бетонным колпаком на бывшем плацдарме. Там прятали они все, что опасно с собой таскать. Сейчас в норе лежал мешочек, а в нем — яркие журнальчики со смачными картинками всего-то. А сверху камень.

— Туп же ты, — сказал Дрын. — Это тебе не жвачка в кармане. Сразу мильтона подсадят, чтоб следил за тайником. С поличным накроют. А мину положим, верняком будем знать — никто не подходил.

— А если… мальчишка? — растерялся Гошка. — Они ж, заразы, везде шастают!

— Еще хуже. Мужик, может, журналы зажал бы, а малец начнет всем показывать. А так бац — и ни свидетелей, ни вещественных доказательств.

С утра было тоскливо Гошке от этих воспоминаний. Проснулся ни свет ни заря, подумал: упрям Дрын, в самом деле достанет мину. Чьей-то смертью прикроется. Он все может. И своих не пожалеет, если придется…

И день был как раз по настроению. Вздрагивали рамы от ветра, даже через стон двойных стекол было слышно, как гремят жестяные крыши на всех домах.

Норд-ост подметал улицы с усердием тысячи дворников. Прохожие по виду резко разделились на тех, кто шел по ветру, и тех, кто против. Одни бежали с удвоенной скоростью, прямые как жерди, другие шли согнувшись, придерживая шляпы. Странно было смотреть на людей, которые почему-либо поворачивали назад. То бежали стройные и молодые, а то вдруг сгибались, словно за один миг старились вдвое. Гудели провода, как ванты в шторм. Свистели голые ветки тополей, сухо стучали, схлестываясь. Закрыв глаза, очень просто было представить себя в ревущих сороковых или в кино, где крутят какое-нибудь ледовое побоище, когда битва на переломе, когда у сражающихся уже нет сил кричать, а только драться, хрясать мечом о меч, рубить топорами гремящие доспехи, бить дубинами по гулким, как ведра, шлемам… Норд-ост гулял по улицам полным хозяином, свирепый и ледяной. И над всем этим безобразием в ослепительно голубом небе сияло ослепительно белое, совсем не греющее солнце.

Гошка привычно прошелся по улице, нырнул в свои кусты, сел на холодную скамью. Из головы не выходил Дрын с его страшной идеей. Если он поставит мину, тогда лучше бежать куда глаза глядят. Тогда уж не тряпки будут за спиной — «мокрое» дело.

И вдруг ему пришла в голову мысль, от которой он даже привстал. Перехватить. Достать журналы, выбросить их или перепрятать, сделать так, будто тайник уже накололся. Тогда Дрын поймет, что в степи прятать не стоит, а лучше где-нибудь в городе. А тут мину не поставишь, никто не поверит, что она от войны.

Он даже выглянул из-за кустов, готовый сейчас же схватить такси, и помчался к памятнику, возле которого был тот старый дот с тайником. Но вдруг увидел на тротуаре знакомого грека. Он шел, как все, согнувшись против ветра, и смешно выворачивал голову, что-то говоря такому же, как он, черному и сухому матросу.

— Э-ей! — закричал Гошка, выскакивая на дорогу.

Грек остановился, придержав рукой своего приятеля, и заулыбался синими щеками, шагнул навстречу.

— Кастикос, — сказал он, протягивая руку. — Я хорошо помнил вас.

— Помнил, а не пришел, — сердито сказал Гошка.

— Завтра восемь, морвокзал.

— Опять обманешь?

— Не обманешь.

Он уселся на скамью, по-хозяйски оглядел кусты.

— О, тихо. Уголок. — И ткнул пальцем в грудь своего приятеля. Доктопулос.

Приятель Кастикоса показался Гошке похожим на кого-то из знакомых. Но он не стал ломать голову над этим вопросом, поторопился перейти к делу.

— Бизнес, — сказал, невольно подражая лаконичным фразам Кастикоса. Ваш товар, мои деньги. Или тоже товар. Выгодно.

— Какой товар? — почему-то удивленно сказал Кастикос.

— Любой. Джинсы, — он подергал его за штанину, — косынки, бюстгальтеры, ну эти самые. Кожаные чулки берем, жвачку — что есть…

— О! — удовлетворенно воскликнул Кастикос. — Греция вы был большой бизнесмен.

— Наплевать мне на Грецию. Тут тоже бизнес.

— Греция — хороший страна!

— Хороший, хороший, — поспешил согласиться Гошка. — Только я не японский дипломат, чтобы раскланиваться. Я — человек дела.

— Дело, о!.. Греция мы беседовал бы большой контора, вино, кофе… Поедем Греция?

Гошка расхохотался.

— Бестолковые же вы — иностранцы. Я ему про Фому а он про Ерему.

Думал, что грек не поймет, но тот понял, сказал обиженно:

— Фома, Ерема — нет. Я говорю: бизнес надо делать там Греция. Тут нет, мелко.

— Заладил. Я что — спорю? Но кто меня туда пустит?

— Не надо — пустит. Ты приходишь «Тритон», я тебя прячу, плывем Греция.

— Он прячет! — засмеялся Гошка. — Пачку сигарет можно спрятать, не человека. Тут тебе не Салоники. У наших пограничников нюх знаешь какой?

— Не найдут.

— Найдут, я их лучше знаю…

Он спорил, а сам задыхался от нахлынувшей вдруг хоть и нереальной, но такой увлекательной мечты. Вот так, одним махом, показалось ему, можно разрубить все узлы — и от Дрына отколоться, и заняться настоящим бизнесом, не прячась под заборами, и плавать, плавать из страны в страну, жить в настоящей каюте, каждый день глядеть на закаты и восходы, на изменчивые, никогда не повторяющиеся краски моря.

— Ты приди на «Тритон», дальше — мой дело.

— Сказанул. Как я приду?

Он оглянулся на Доктопулоса, словно ища поддержки, и окаменел от неожиданной догадки. Вспомнил, где видел похожее лицо — в зеркале. Такие же брови, срастающиеся на переносице, такие же волосы с легкой залысиной справа, даже подбородок похожий — жухлый, с маленькой ямочкой, которая почему-то так нравится женщинам… Конечно, если пограничник приглядится… Но в темноте может и не заметить…

Он знал такой случай. Когда еще плавал, слышал, будто какой-то бандюга так же вот ушел на ту сторону. Напоил иностранца, выкрал у него пропуск, проник на судно и спрятался. Лишь через три дня нашли иностранца связанного, еле живого. Вылечили и отправили с миром на другом судне. А бандюга будто бы так и скрылся от каких-то немалых своих грехов.

— Когда вы уходите? — спросил Гошка глухим голосом.

— Послезавтра.

— Точно?

— Точно. — Кастикос ответил так уверенно, будто сам был капитаном судна.

Гошка смотрел на Доктопулоса с нежностью.

— Хочешь, я тебе часы подарю? — спросил вдруг ломающимся от волнения голосом.

Грек взял часы, повертел в руках, восхищенно покачал головой и вернул обратно.

— Бери, бери, это тебе. На память, понимаешь?

— Понимаешь, — как эхо повторил Доктопулос, взял часы, покраснел и принялся шарить по карманам.

Кастикос резко встал, что-то сказал своему приятелю. Тот удивленно захлопал глазами и, схватив Гошкину руку, принялся трясти ее во все стороны.

— Завтра в восемь приходите на морвокзал вы оба. И еще кого-нибудь захватите, только своего. Идет?

— Идет, идет…

— Это будет всем бизнесам бизнес!..

Душа Гошкина пела. И ветер уже не казался таким холодным. И тоска, что ходила за ним с утра, исчезла, улетучилась, как газировка, выплеснутая на горячий асфальт. Он проводил греков до перекрестка, потоптался немного на углу, забежал в магазин, выпил бутылку пива в отделе "Соки — воды" и, радостный, побежал к своей скамейке. И едва вынырнул из кустов, сразу увидел угловатую спину Дрына. Хотел удрать, но тот оглянулся и уставился на него холодным и равнодушным взглядом.

— О чем был разговор? — спросил Дрын.

Гошка похолодел: "Неужели слышал?"

— Да так, пустяки, — сказал развязно.

— Не линяй.

Снова холодные мурашки пробежали по спине.

— Принесут кое-что. Жвачку обещали, барахлишко… Послезавтра вечером.

Он вопросительно посмотрел на Дрына. Тот спокойно закуривал, спрятав между рук зажигалку, пригнув голову к самым коленям.

"Стукнуть бы его сейчас по этой башке", — мелькнула мысль. И погасла в нахлынувшей невесть откуда брезгливости.