Утраченные звезды

Костырин был смущен доверием целого коллектива товарищей по партии, он знал с высоким сознанием, на что он шел, что обещал, но в душе он чувствовал не только ответственность перед товарищами, а уверенность в себе. Он шел на борьбу и был уверен, что сил для нее у него достанет.

Суходолов, формулируя решение бюро, хотя и был уверен в правильности предложенного им решения, однако чувствовал внутреннее напряжение, отчего на его щеках выступила краска волнения. На этом он закрыл заседание бюро, попросил выходить от него не всем разом.

Когда все оставили Суходолова одного в его кабинете, он взял чистую бумагу, чтобы на свежую мысль написать протокол заседания бюро. Но вдруг задумался, глядя в окно. Потом поднялся и в задумчивости стал ходить по кабинету. Он, думая, что короткое заседание бюро, действительно, вышло непродолжительным, как он и предопределял, но, к его радости, было наполнено горячим энтузиазмом участников заседания. Этот энтузиазм он внесет в решение бюро, сложившееся из конкретных предложений, продиктованных митингом. Он видел, что все были рады и воодушевлены успехом митинга. Митинг заряжал и членов партии бодростью, энергией, уверенностью в работе с людьми, — он несколько шагов сделал более твердых от чувства удовлетворения, разделяя радость коммунистов района. — Главное, чему радовались коммунисты, — думал он, — так это укреплению в них самих чувства доверия к людям, ради которых они и организуются и готовы бескорыстно работать и, когда нужно, — бороться за интересы людей труда.

Отмеряя шаги в такт своих мыслей, он мысленно говорил сам себе:

Самым замечательным чувством в коммунистах есть чувство безоглядного доверия людям труда. Это доверие коммунистов к трудящимся массам, очевидно, и на митинге воспринималось их сознанием как естественный ток, круговорот которого вносится в общество людей, кажется, самой природой. В этом и состоит одна часть необоримой духовной силы коммунистической партии, какой наделяют ее люди труда. А второй частью духовной силы компартии является доверие к партии самих народных масс. И круговорот этих двух частей духовной силы компартии и есть условие ее жизненности в человеческом обществе.

В этом месте его мысли обратились в другую сторону:

Ни одна буржуазная партия не может похвалиться своим истинным, естественным доверием к трудящимся массам, ибо это претит классовой буржуазной природе, которая и раскрашивает эту партию в павлиньи наряды буржуазной демократии для прикрытия капиталистической эксплуатации трудовых людей. Без личной выгоды для себя и своего класса, без индивидуальной корысти еще не рождалась ни одна буржуазная партия, в ее природе не заложена самоотверженность. Любая буржуазная партия есть партия эксплуатации, партия частной прибыли от наемного труда, будь то физического или интеллектуального. В этом и состоит коренное отличие буржуазных партий от коммунистической партии — партии класса трудовых людей, противостоящей классу собственников капитала, нажитого на труде наемных работников. Самое отвратительное в буржуазных партиях состоит в том, что они различными уловками обмана приспосабливаются и к эксплуатации доверия людей, не питая в то же время никакого доверия к народным массам, ибо невозможно чувствовать доверия к человеку, из которого высасываешь физические и духовные силы.

Суходолов от чувства презрения к людям, составляющих эти партии, содрогнулся, остановился у окна и долго смотрел на вечереющую улицу, представляя себе, что среди людей труда, идущих по улице, где-то идут и люди, живущие со злокозненными намерениями к трудящимся. Он решительно шагнул к столу и взялся писать протокол о защите трудовых людей.

Не три года ждать обещанного

Полехин и его товарищи по партийной организации правильно предполагали, что митинг морально встряхнет заводчан, и нынче работающих, и бывших, а теперь безработных. И не просто встряхнет людей, а вдохнет в их оробевшие сердца бодрость, разбудит заснувшую классовую волю к действию, наглядно покажет силу сплоченного рабочего коллектива.

Люди, действительно, почувствовали желание и влечение на сближение друг с другом, на душевное открытие. А это и было начало сдвига в характере ото сна в сторону боевитости духа. Митинг разбудил инстинкт жизни.

На другой день, помня обещание на бюро обкома партии, Полехин сам разнес по цехам и раздал своим товарищам листовки о митинге и лично провел две беседы. Во время бесед он увидел в глазах людей, померкнувшее было, веселое просветление, и блеск живой мысли. Это новое знамение в душах рабочих было обещающим и радовало закаленного рабочего партийного вожака…

Но где-то за воротами завода сейчас живет еще один близкий ему по духу человек и дорогой по своей классовой природе товарищ — Петр Агеевич Золотарев. Что переживает он после митинга? — сверлила мысль мозг Полехина. Он видел в Золотареве глубоко честного и талантливого человека, но довольствовавшегося малым, тем, чего собственно достигал сам собою его талант, без волевых усилий со стороны владельца. Отчего талант не побывал в кузнечном горне, никто его не подержал в кузнечных клещах над огнищем горна, не закалил его пламенем науки. Правда, сам он, Петр, по сиротскому положению своему сумел поучиться в вечернем техникуме. Но техникум не продвинул его в высший класс науки. Так он и остановился в начале пути своего теоретического развития. А жаль — был бы великолепный высший специалист, гнавший бы свой талант, а не ковылял бы за ним.

Полехин жалел Золотарева, жалел его талант. Жалко было такого дерзкого, размашистого таланта, который задыхался от недостатка теоретических знаний, а теперь вот борется против наступления рыночно-реформаторского мрака, который наглухо закрыл от таких, как он, источники знаний, не только в смысле их получения, но и в смысле их приложения, что тоже означает движение назад и людей, и всей жизни. Значит, замуровался золотаревский талант в глухую стену капитализма, — думал с горьким сожалением Полехин о Петре Агеевиче…

Петр Агеевич Золотарев, как никто другой, воспринял митинг потрясающим, живейшим образом. А его собственная речь отпечаталась в его душе какой-то раскаленной печатью совести. Она заставила его посмотреть на себя как бы со стороны, с чужой требовательностью. Такая взыскательность к самому себе лишила его душевного равновесия и спокойствия и понуждала его к каким-то действиям в пользу людей.

Он прислушивался к своему душевному состоянию и находил такое необычнoe ощущение, будто он своей речью сделал сам себе по доброй воле какую-то духовно-нравственную инъекцию. Причем, это идейное, будто лекарственное впрыскивание в свою душу он сделал принародно, этим самым обещая своим товарищам лично действовать так преданно, как это предуготовлено в принятом им лекарстве. Теперь он с поразительной ясностью понимал, что объявленные им на митинге самообязательства знают все, и будут ждать от него практических проявлений всего того, к чему он звал людей.

Петр Агеевич с беспокойным волнением проверял себя, все ли правильно он говорил людям, и от себя ли с горячностью доносил людям правду об их положении. Он с подробностями перебирал свою речь. Вспоминал ее потому, что он не сочинял ее заблаговременно, не записал на бумаге. Она пришла к нему от собственного сердца с самой кровью в тот самый момент, когда он шагнул к микрофону и произнес первое слово товарищи.

Перебирая свою речь вновь и вновь, он с удовлетворением находил, что, говорил с участниками митинга правильно, что речь его вытекала из его личных мыслей, которые в течение десятилетия медленно, постепенно нарождались под воздействием жизни, отстаивались в его сознании, формулировались в ясные и четкие представления того нового, что навязывалось чужим, противным ему образом жизни.

А верное понимание жизни всегда укажет главный ориентир в жизненном потоке, таком бурном и мутном, что надо высоко поднимать голову, чтобы в море кипящих человеческих страстей среди их высоких волн уловить и удержать в поле своего зрения свет зовущего маяка.