Миллионы Стрэттон-парка

– Они ни черта не разбираются в лошадях, – сказал Дарт. – Лошади скачут и прыгают, потому что так хотят. Лошадь мчится изо всех сил, только бы быть первой в табуне. Не было бы никаких бегов, если бы кони сами по своей природе не рвались вперед к победе. – На губах у него мелькнула улыбка. – У меня нет лошадиных инстинктов.

«Но у сестры есть», – подумал я.

Дарт объехал демонстрантов и переехал через дорогу на автостоянку паба «Мейфлауер-Инн», только – этот «Мейфлауер» определенно в глаза не видел Плимута и уж наверняка не переплывал Атлантики.

Внутри заведение было разукрашено совсем недурными имитациями реликвий 1620 года. На стенах были изображены отцы-пилигримы в цилиндрах (!) и с седыми бородами (что совершенно неверно – пилигримы были молодыми людьми), они страшно смахивали на Авраама Линкольна, каким он был двести лет спустя, но кому какое дело? Здесь было тепло и уютно.

Дарт принес две кружки пива скромных размеров, поставил их на маленький столик темного дуба, и мы опустились в довольно удобные старые дубовые кресла с деревянными подлокотниками.

– Итак, – сказал он, – что привело вас сюда?

– Восемь акций ипподрома.

У него были серые стального цвета глаза – очень необычные. В отличие от сестры, его нельзя было назвать худым, щека щеку у него не ела. Он явно не знал мук нескончаемых сражений с весом, от которых у людей портится характер. Ему, наверное, лет тридцать или около того, а он уже начал округляться и, если так пойдет дальше, станет таким же шариком, как его отец. В отличие от отца, у него начали появляться признаки раннего облысения, и это, как я со временем обнаружил, безумно беспокоило его.

– Я слышал о вас, – сказал Дарт, – но вас всегда представляли злодеем. На злодея вы никак не похожи.

– Кто же представлял меня злодеем?

– Главным образом Ханна, да, скорее всего она. Она так и не сумела забыть, что от нее отказалась мать. Я хочу сказать, что, как правило, принято считать, что матери не бросают младенцев, вы согласны со мной? Отцы совершают это регулярно, это прерогатива мужчин. Ребекка убила бы меня за такие слова. Так или иначе, ваша мать бросила Ханну, а не вас. На вашем месте я бы опасался ножа в спину.

Все это он произнес легко и весело, но у меня осталось впечатление, что я получил серьезное предупреждение.

– Чем вы занимаетесь? – спросил я как бы между прочим. – Чем занимаетесь все вы?

– Занимаюсь? Фермерством. То есть я присматриваю за семейным поместьем, – возможно, прочитав вежливое удивление на моем лице, он состроил виноватую мину и сказал: – В принципе у нас есть управляющий, который занимается сельским хозяйством, и агент, который имеет дело с арендаторами, ну а я принимаю решения. Другими словами, я выслушиваю, что хочет сделать управляющий и что хочет сделать агент, и тогда решаю, что именно это я и хочу поручить им. Если только ничего другого не придет в голову отцу. Если только дед в свое время не думал по-другому. И, конечно, если все это уже обговорено с тетушкой Марджори, чье слово окончательное и обсуждению не подлежит. – Он добродушно улыбнулся и помолчал. – Все это такая тоска зеленая и совсем не то, что мне хотелось бы делать.

– А что вам хотелось бы делать? – спросил я. Этот человек меня забавлял.

– Изобразить что-нибудь из рук вон необычное, фантастическое, но свое, – сказал он. – Частная собственность. Чужим нос не совать. – Он совсем не хотел меня обидеть. Те же самые слова в устах Кита прозвучали бы грубостью, а у него нет. – Ну а вы чем занимаетесь?

– Я строитель, – сказал я.

– Ну, неужели? И что вы строите?

– По большей части дома.

Это ему было не слишком интересно. Он кратко описал, кто из Стрэттонов чем занимается – во всяком случае те из них, с кем я встречался.

– Ребекка – жокей, вы, наверное, и сами догадались? Всю жизнь она с ума сходит от лошадей. Она на два года моложе меня. У нашего папочки одна или две скаковые лошади, и он обожает охоту. Раньше, пока он не решил, что хватит мне ничего не делать, он занимался тем, что делаю я сейчас, так что теперь ему почти нечем заняться. Но нужно отдать ему должное, он никому не причиняет вреда, что по нашим временам ставит его в разряд святых. Дядя Кит… Бог его знает. Считается, что он занимается финансами, что это значит, ума не приложу. Дядя Айвэн – у него торговый дом «Все для огорода», всякие отвратительные брошюрки и разная прочая мура. Он иногда путается там под ногами и полностью полагается на управляющего.

Он замолчал, отпил глоток, изучающе посмотрев на меня над краем кружки.

– Продолжайте, – сказал я.

– Ханна, – кивнул он, – в жизни никогда не работала. Дед осыпал ее деньгами, чтобы восполнить отсутствие матери, – вашей матери, – чтобы она забыла, что ее бросила мать, но любить ее не любил, по-моему… Наверное, мне не следовало бы так говорить. Во всяком случае, Ханна замуж не вышла, но у нее есть сын, которого зовут Джек, парень, не дай Бог, одна головная боль. Ну, кто еще? Тетушка Марджори. Помимо стрэттоновских денег она еще умудрилась выйти за плутократа, который поступил очень порядочно и умер давно. Детей нет… – Он задумался. – Вот и все.

– А Форсайт? – спросил я.

Здесь как будто закрылся шлюз, и болтливости как не бывало.

– Дед разделил семьдесят пять процентов акций Стрэттон-Парка между всеми нами, – рассказал он. – По двадцати одному проценту каждому из сыновей и по три четырем внукам. Форсайт получает три, как и все другие, – он остановился, явно не желая давать какие-нибудь характеристики. – Что там делает Форсайт, чем занимается, меня не касается.

Он ясно дал понять, что меня это также не должно касаться.

– Ну, и что вы все будете делать с ипподромом? – поинтересовался я.

– Помимо ссоры? В двух словах, ничего, потому что так решила тетушка. Потом у нас будут построены новые трибуны, что влетит нам в такую копеечку, что ой-ей-ей, затем придется продать эту землю, чтобы расплатиться за трибуны. Можете сразу порвать свои акции в клочки.

– Но вас это, мне кажется, не очень-то огорчает.

Широкая улыбка на миг озарила его лицо и тут же исчезла.

– Честно говоря, мне на это совершенно наплевать. Даже если из-за какого-нибудь страшного преступления, вроде выступления за запрещение охоты, меня лишат наследства, я буду только богатеть и богатеть. Дед дал мне миллионы девять лет назад, чтобы было, с чем начинать. И у отца есть свои светлые стороны, он уже отрезал мне кусок своего состояния, и, если он проживет еще три года, я не заплачу ни шиллинга налогов. – Ухмыляясь, он глянул на меня. – Зачем я вам все это рассказываю?

– Хотите произвести на меня впечатление?

– Нет, не хочу. Мне до лампочки, что вы думаете. – Он задумался. – Пожалуй, это неправда. – Он выдержал паузу. – В жизни у меня есть вещи, которые раздражают меня, не дают покоя.

– Например?

– Слишком много денег. Никаких побуждений. И еще – я лысею.

– Женитесь, – посоветовал я.

– От этого волосы не отрастут.

– Это может помешать думать об этом.

– Ничто не может помешать думать. И это чертовски несправедливо. Я хожу к докторам, и они втолковывают мне, что ни хрена с этим не поделаешь, все это заложено в генах, но как все это могло попасть в них? Отец о'кей, у деда была целая копна на голове, когда ему исполнилось восемьдесят восемь лет, это в тот день, когда мы в последний раз праздновали его день рождения. А взгляните на Кита, он только и делает, что разгребает шевелюру лапой, словно красная девица. Терпеть не могу такого манерничанья. Даже у Айвэна ни одной залысины, он становится худым, как палка, но на волосах это никак не сказывается. – Он с завистью воззрился на мою шевелюру. – Вы моих лет, а какие густые у вас волосы.

– Попробуйте змеиное масло, – предложил я.

– Очень типично. Люди вроде вас понятия не имеют, что значит находить волосы по всему дому. В умывальнике. На подушке. Волосы, которые должны продолжать расти на моей голове, черт побери. Кстати, как вы догадались, что я не женат? И, пожалуйста, не говорите мне банальности, будто совсем не похоже, чтобы я был чем-то озабочен. Да, я озабочен, черт побери. Озабочен моими волосами.