Конец Хитрова рынка

— Ах вот что! А вы моралист… — Дятлов улыбнулся. — Моралист из уголовного розыска. Забавно! Очень забавно, но… Быть моралистом невыгодно, хотя и приятно. Я вас, конечно, могу понять. Вы один из тех, кто жаждет истины. Это, разумеется, трогательно, красиво, но, увы, непрактично.

— Мы отошли от темы нашего разговора, Дятлов.

— Наоборот, мы к ней приблизились. Ведь мы с вами говорим об истине.

— Пока только об отношении к ней.

— Пусть так. Но ведь это тоже важно. Вы слишком лебезите перед истиной…

— А вы?

— Я нет. Я с ней на равной ноге. Разрешите продолжать?

— Продолжайте.

— Поверьте мне, что истина недостойна даже уважения. Она эфемерна и субъективна, а я вам предлагаю нечто вещественное и весомое…

— Сделку?

— Да, сделку. Взаимовыгодное соглашение. Вы меня снабжаете папиросами, а я вас — показаниями.

— Это я уже уяснил.

— Тогда взвесьте последствия. В дебете у вас будут блестяще законченное дело, благодарность начальства, продвижение по службе и прочее, а в кредите — всего десять пачек папирос и такое абстрактное понятие, как «совесть». Очень прибыльная для вас операция! Но если вам жалко десяти пачек, я согласен на пять. Чему вы смеетесь?

— Извините, у меня богатое воображение, и я представил себе вашу сделку с оппозицией. Она, наверное, была тоже прибыльной?

Лицо Дятлова покрылось розовыми пятнами, на скулах вздулись желваки.

— Ну… — сипло сказал он, — это… это уже не по вашему ведомству.

Он отвалился от стола, уперся плечами в спинку скрипнувшего кресла. Пятна на лице Дятлова исчезли так же внезапно, как и появились. После минутной паузы он уже совершенно спокойно сказал:

— Значит, сделка не состоялась?

— Не состоялась.

— Раз нет, так нет. Пеняйте на себя, моралист из уголовного розыска.

И снова наша беседа, миновав остроконечные вершины, плавно спустилась в долину. Снова вопросы и снова равнодушные ответы…

К сожалению, Фрейман, советовавший мне не терять с Дятловым времени, был прав: показания Дятлова ничем не могли дополнить материалы дела. Однако, когда я собирался заканчивать затянувшийся допрос, Дятлов обронил фразу, которая меня буквально ошеломила. Описывая ночное возвращение Явича-Юрченко, он с иронией упомянул, что тот не забыл все-таки прижечь ссадину на ладони одеколоном.

— Где стоял флакон? — спросил я.

— В нижнем ящике платяного шкафа.

— Что там еще было?

— Бритвенные принадлежности, носовые платки, револьвер…

— Револьвер?

— А что вас, собственно, удивляет? — Дятлов приподнял тяжелые плечи. — Насколько мне известно, «мой друг» имел разрешение на ношение оружия…

— Да, конечно…

Одна из задач следователя при допросе — не дать возможности собеседнику понять, что именно из сказанного им представляет особый интерес, какие сведения решающие, а какие — несущественны. Поэтому следователь должен следить за своими жестами, мимикой, интонацией голоса. Все это может выдать его. Скрыть своего удивления мне не удалось, но объяснить его я мог по-разному. И я воспользовался этой возможностью. Дятлов считал, будто меня поразило, что у Явича-Юрченко имелось оружие. Пусть так. Пусть уголовный розыск не располагал об этом никакими сведениями. Я согласен был выглядеть в глазах Дятлова идиотом, кретином, кем угодно. Это меня не смущало.

— Значит, у Явича был наган?

— Да, гражданин следователь, представьте себе, был…

— И он имел на него разрешение?

— Да, имел.

— А не помните, когда он получил разрешение?

Этого Дятлов, конечно, не помнил и не мог помнить. Этого он вообще не знал. Жаль, очень жаль, но что поделаешь? В конце концов, это можно выяснить и без него.

Затем, чтобы не слишком акцентировать внимание Дятлова на револьвере, я задал ему несколько нейтральных вопросов, не имевших для меня абсолютно никакого значения, и со скучающим видом человека, который безуспешно борется с дремотой, снова вернулся к содержимому шкафа…

Насторожившийся было Дятлов, уверовав в то, что я не знал о разрешении на ношение оружия, снисходительно и лениво отвечал на дурацкие, по его мнению, вопросы, даже не подозревая, какое они имели значение для судьбы Явича-Юрченко. Ведь изъятый наган являлся важной уликой обвинения. В его барабане отсутствовало три патрона, а в Шамрая, как известно, стреляли три раза… Кроме того, на стенках канала ствола был налет свежего нагара. Правда, Явич-Юрченко объяснял это тем, что накануне стрелял в тире. Но единственный очевидец, на которого он сослался, сказал, что не помнит точно даты посещения тира. Он же собственноручно записал в протоколе, что Явич-Юрченко имел обыкновение после стрельбы в тире, где бывал еженедельно, тщательно прочищать и смазывать оружие. Поэтому его показания не только не ослабили, но даже усилили весомость и убедительность этой улики, тем более что Явич-Юрченко, как выяснилось, стрелял по мишени не три раза, а не меньше восьми — десяти.

Но если Явич-Юрченко той ночью не брал с собой нагана, который мирно дожидался его возвращения в ящике шкафа рядом с одеколоном, бритвенными принадлежностями и носовыми платками, то доказательство обвинения закономерно превращалось в доказательство защиты. Явич-Юрченко не мог стрелять в Шамрая. В Шамрая стрелял кто-то другой. Кто именно — это уже иной вопрос. Нет, время с Дятловым не было потрачено зря. Малоприятное знакомство с лихвой окупило себя.

В кабинет вошел Фрейман. Кивнул мне:

— Продолжайте, я не помешаю.

— Да мы уж, пожалуй, закончили, — ответил за меня Дятлов. Почесывая щеку, вопросительно посмотрел на меня, снисходительно и немного покровительственно спросил: — Не ошибся?

— Не ошиблись.

— Вот и хорошо. Надоело.

Фрейман усмехнулся уголками губ, подмигнул: «Ну, как, Саша, хорош подарочек?»

Подарочек был не из сладких. И все же я не ошибся, когда настоял на его допросе. Ошибся ты, Илюша. Допрос дал много, намного больше, чем можно было предполагать.

Я дописал протокол и протянул Дятлову исписанные листы.

— Многовато написали…

— Не больше того, что было вами сказано.

— В этом я как раз не сомневаюсь.

— Вот и чудесно, — миролюбиво сказал я. — Вы разбираете мой почерк?

— За последнее время я научился разбирать любые почерки.

Он просмотрел протокол, расписался. Подпись у него была замысловатая, со сложным узором завитков и закорючек. Наверно, специально придумывал, а потом тренировался…

— Все?

— Да. Только попрошу вас поставить свою подпись на каждой странице протокола.

— Для порядка?

— Для порядка…

— Можно и так…

Дятлова увели. Но у меня было такое ощущение, что он находится где-то здесь, в кабинете. Кажется, то же испытывал и Фрейман, а может быть, и нет. Такие, как Дятлов, здесь бывали частенько; у Фреймана, видимо, выработался профессиональный иммунитет. Человек ко всему привыкает. И все же с уголовниками легче, хотя они, конечно, тоже не лучшие представители рода человеческого.

— А ты его загонял, — сказал Фрейман. — Обычно самый сногсшибательный фортель он приберегает к концу допроса, на закуску. А сегодня — ничего, пай-мальчиком отбыл.

— Ну, кто кого загонял — это еще вопрос.

— Досталось на орехи?

— Замучился.

— Тут уж ничего не поделаешь, — Фрейман развел руками. — Я всегда говорил, что наша работа ничуть не лучше, чем на ртутном руднике. Вот только молоко за вредность не дают… Хоть с толком?

— Более или менее.

— Ну да? — поразился Фрейман.

— Вот тебе и «ну да»!

— Тогда докладывай, — предложил он. — Любопытно. Я, признаться, считал, что итог будет равен нулю. Давай хвастайся.

Фрейман знал в общих чертах все перипетии «горелого дела», поэтому мне не нужно было обращаться к предыстории, а суть допроса Дятлова легко уложилась в несколько фраз.

Мне казалось, что Илья должен высоко оценить достигнутые результаты. Но он проявил несвойственный ему скептицизм.