Демон справедливости

– Нет, за такой обман потом тюремный сторож пострадает. Я о другом. Вдруг происходит что-то хорошее. В палаче просыпается совесть, добрые люди разбивают тюремную стену…

– Нет, ничего такого я не помню, – жестко сказала я. – У нас в стране у палачей не просыпалась совесть. А на километры колючей проволоки нужно было слишком много добрых людей – к тому времени погибших.

– Это – история, а теперь? Рядом с вами? Ну, пусть хоть в мелочи? – спросил Зелиал. – Старушка кошелек с пенсией потеряла, а он нашелся? Человека осудить пытались, а его невиновность обнаружилась? Как бы чудом? А?

– Думаю, что за чудо нужно неплохо заплатить адвокату, – сообщила я этому невинному младенцу. – А старушкин кошелек, возможно, и нашелся. Не знаю. При мне такого не было. Вот всяких безобразий я видела достаточно.

– Не упрекайте меня, – попросил Зелиал. – Мне всюду не поспеть. Я спрашивал вас потому, что никак не могу напасть на след.

– Чей след?

– Ангела справедливости!

– Зачем он вам? Вы ведь тоже – за справедливость!

– У меня иначе получается. На днях унизился до карманной кражи. Вынул из кармана у прохожего бабушкин кошелек и старушке его подбросил. Хорошая такая старушка, только слепнет понемногу. И не заметила, бедняга, как обронила, а тот подобрал и чуть домой не утащил. Хорошо, я рядом случился. Но ведь в этом есть элемент ненужного насилия!

– То есть как?! – совсем обалдела я.

– А так, что прохожий остался тем же. В следующий раз, найдя кошелек, он его поглубже в карман засунет. Ни совесть, ни милосердие я в нем не пробудил. Мне этого и не дано – я же демон! Так что старушке-то я помог, а зла не искоренил, и справедливость моя в итоге получилась какая-то убогая. Справедливость-однодневка. Мне бы найти ангела! Кто, кроме него, поможет мне разобраться, а? Ангел-то творит справедливость силой света! Он знает, как свет в душу направить! А я – ну, не то чтобы совсем силой мрака… но все-таки…

– Если я что-нибудь такое узнаю, сразу же скажу, – пообещала я. Мне стало безумно жалко неприкаянного демона, потерявшего все ориентиры в своей дьявольской деятельности. Он всеми силами сопротивлялся должностной необходимости творить зло. И никак не мог нашарить путей к добру. Я понимала его – я тоже подсознательно ломала голову, как в истории с маньяком соблюсти меру.

– Очевидно, есть где-то и высшая справедливость, которой подчиняются и ангел, и демон, да и вообще все ангелы и демоны, – задумчиво сказал он. – И я бы хотел знать, как я со своими дурацкими разговорами о продаже души в нее вписываюсь!

– Кстати, о договоре! – вспомнила я. – Мы будем его заключать?

– Больно он вам нужен! – буркнул Зелиал. – Я и без бумажки дам вам все необходимое…

– Почему же с другими вы заключили договоры?

– Это было раньше… давно.

– Что такое для демона – давно? – возмутилась я. – Вы же бессмертные! Для вас давно – это до нашей эры! А договор с бабой Стасей, хотя бы, подписан в конце сороковых, что ли, или в начале пятидесятых.

– Когда вы перестанете измерять время днями и годами! – возмутился он. – Время измеряют мыслями. Если у вас десять лет подряд одни и те же мысли в голове, – значит, ваше время стоит. А когда завелись новые мысли – то и время тронулось с места. Полностью обновились мысли – вы уже живете в другом времени. Так что тут ваше тысячелетие может оказаться равным одной неделе напряженной работы мозга. Да и какие мы бессмертные…

– Разве нет?

– На каждого из нас припасена погибель. То есть для тех, кого сверху скинули. Только нам и этого знания не дали. Те, кто всегда был внизу, – те знают. Есть духи, которых можно убить даже взглядом – нужно только знать час суток и расположение звезд. Есть, кого можно убить, зажав между пальцами кисточку финика и выстрелив прямо в лоб.

Я вздохнула – нет в мире совершенства. Даже этот печальный демон, оказывается, смертен. И вспомнила о договоре.

– Давайте все-таки составим эту бумагу, – попросила я. – Чем я лучше бабы Стаси! Как все – так и я.

– Не терпится вам взвалить на себя эту тяжесть! Вы хоть представляете, что это такое – продать душу дьяволу?

– Не представляю, – ответила я, – но пусть все будет честно. Я ведь уже пользовалась услугами вашей фирмы. Вот птицей перекидываться научили. Зрение поправили. Еще бы глаза отводить…

– У меня бумаги с собой нет! – ежась от ветерка, объявил Зелиал. – И писать нечем.

– Странные ныне пошли демоны… – философски заметила я. – Не могут из воздуха листок с авторучкой добыть. А могуществом фирмы похвастаться – первое дело!

Зелиал протянул руку – и на ладонь легли два листка, размером как из блокнота, и авторучка.

Я мелким почерком написала довольно грамотный договор – поскольку тренировки я веду и от кооператива, то по части договоров уже насобачилась, отточенные формулировки у меня от зубов отлетают. Текст получился краткий и емкий. Зелиал, во всяком случае, одобрил. Смутило его, правда, что я продавала душу не безликому «дьяволу, именуемому в дальнейшем ПОКУПАТЕЛЬ», а ему, Зелиалу, лично. Но я объяснила ему, что раз он уполномочен заключать такие сделки, то вполне может выступать от собственного имени – что, кстати, было весьма сомнительно.

Но я доверяла именно Зелиалу, этому туманному и зябнувшему на ветру бесу. Один экземпляр договора я оставила себе – что тоже ввергло его в недоумение. Зачем бы мне нужен документ, удостоверяющий, что моя душа продана? Скорее уж, как во все времена, я должна была стремиться уничтожить и единственный экземпляр. Но у меня дома хранилась уже стопка договоров с кооперативами и домами культуры, и иногда приходилось взывать к ним в спорах с администрацией. Трудно даже предположить, какой спор мог бы у меня возникнуть с адом, но договор должен лежать в стопочке – и точка!

Бюрократическая беседа немного развлекла нас. А потом небо посветлело, и мы поняли, что пора расставаться…

Жизель знала любовь только в наивнейшем ее проявлении – прикосновении пальцев к пальцам, ласке взора, найденных на пороге цветах. Радость плоти была ей незнакома. Ее тело знало лишь легкий и светлый восторг танца. И потому, обнаружив, что уж теперь-то она принадлежит танцу всецело, Жизель была счастлива. Тело лежало под крестом – неподвижное, никогда не знавшее женской радости тело. Без груза плоти Жизели было куда легче крутить свои пируэты. Ей не о чем было жалеть.

И ни одна из виллис, этих умерших до свадьбы невест, не знала женской радости. Возможно, кого-то соблазнили и бросили, возможно, кого-то скосила болезнь накануне того момента, когда близость должна принести счастье. Возможно… Если бы виллиса изведала то, ради чего мужчина и женщина ложатся в одну постель, во всей полноте, она не могла бы так беззаботно танцевать – ведь радость танца меркла бы в сравнении с той, другой радостью.

Все это белое облако знало лишь одно блаженство – блаженство певучего, отточенного, невесомого движения. Оно не могло в порыве пылкого воспоминания простить свою жертву – ему нечего было вспоминать.

Когда-нибудь я вольюсь в это облако на равных, без сожаления о своей тренированной и избалованной плоти.

Потому что мне нечего вспомнить.

Расставшись с Зелиалом, я понеслась искать следы своего маньяка. Но он, видимо, обул другие кроссовки – не светились в переулке контуры подошвы и каблука, не звала меня шаг за шагом Сонькина кровь. Мне оставалось одно: пока и впрямь не наступило утро, перекидываться птицей и мчаться напрямик сперва к Соньке – как она там? – а потом к себе, потому что в сумке, что осталась у Соньки, пропотевший купальник и пыльные от валянья на грязных матах трусы. О носочках я уж молчу. Ничто в мире не заставит меня надеть вчерашние носочки. Так что следовало взять дома все чистое и вообще принять душ.

Сонька угомонилась и заснула. Я оставила ей записку – со мной все в порядке, сходи в милицию и оставь заявление. Нельзя сказать, что я так уж надеялась на это заявление, но Сонька явно разбудила своими воплями весь дом. Возможно, кто-то с первого этажа видел в окно уходящего маньяка и мог бы его обрисовать или даже опознать.