Дальние пески

Но в следующую секунду я снова не мог поверить в случившееся. Ведь Фэй сама поведала Кэрол о семейных неурядицах, рассказала о прогулках Артура по ночам. Разве стала бы она это делать, если бы сама встречалась в темноте со своим таинственным возлюбленным? Не лучше бы ей было хранить это в секрете?.. Однако, поразмыслив еще немного, я стал понимать, как тонко все было ею задумано. Конечно, к тому времени она уже чувствовала, что у Артура появились подозрения, что в какой-то момент он может поделиться ими со мной или Кэрол. Поэтому она решила первой дать свою версию событий, более того — поставить под сомнение здравый рассудок Артура историей о том, как он «молился», стоя на коленях в песке. Тан она готовила нас к тому, чтобы мы верили ей, а не Артуру и ничего не заподозрили после его смерти… Хитро, ничего не скажешь!

Я продолжал бороться с фактами, но явно был обречен на поражение. Прежний портрет Фэй — милой и доброй — начал в моем воображении приобретать иной облик. Истина заключалась в том, что ей удалось меня одурачить — теперь я это видел. А разочарование в ней началось, отметил я, покопавшись в своих чувствах, с того непонятного телефонного звонка. Я все время старался отмахнуться от неприятного ощущения, но подсознательно оно продолжало беспокоить меня. Уже тогда можно было догадаться, что она совсем не такая, какой хочет казаться. А сейчас мне на ум пришли и другие детали. Мне вспомнилось, как я сам гадал, что Фэй нашла в Артуре, чтобы воспылать желанием выйти за него замуж, и как мне пришлось найти этому столь маловнятное объяснение, как материнский инстинкт. На самом деле она, конечно же, вышла за него из-за денег. Ведь ее юность была вечными качелями между нищетой и богатством. Вот откуда у нее отвращение к первому и железная решимость заполучить второе любой ценой. Я вспомнил, какими красками обрисовал мне Артур ее родителей: пьяница отец, дешевка мать. Кстати, мать, которая ведь тоже вышла замуж ради денег! Как же он ошибался, полагая, 'что Фэй унаследовала от нее лишь лучшее!

Берне верно сказал: я слишком недолго, а вернее, слишком мало знал ее. Я принял то, что мне показывали на поверхности, за подлинное содержание, забыв, что она актриса, что внешние впечатления всегда обманчивы. Теперь я все понял. Она просто играла любящую жену, неустанно заботящуюся о своем богатом, немолодом и больном муже, а сама с первых дней думала, как от него избавиться и весело прожить его денежки с кем-то другим.

Стоило мне только подумать, что она совершила, и меня охватил безумный ужас. На такое мог решиться только недочеловек, лишенный каких-либо чувств и глубоко порочный. Если бы все прошло по плану, она счастливо щебетала бы по телефону со своим любовником как раз в то время, когда Артур окровавленными пальцами шарил в отчаянии по песку. Чудовищно до невероятности! Но теперь-то я понимал, что Фэй как раз и была маленьким расчетливым чудовищем с очаровательным личиком, но ядом в жилах вместо крови. План был дьявольски зловещим.

И все же не Фэй занимала теперь главное место в моих мыслях. На первый план выдвинулось мучительное беспокойство о Кэрол. Разве мог я забыть, что прошлое у них было общим, что, по словам самой Кэрол, они схожи во всем, что Кэрол тоже актриса, что она тоже вышла замуж за состоятельного человека и что я тоже знаю ее совсем мало!

Глава 11

Следующие несколько дней были для меня непрерывной мукой. Зловещая история тут же стала известна каждому, и все в округе с откровенным ужасом говорили о Фэй и, как мнилось мне, о Кэрол тоже. Двойная трагедия стала, разумеется, сенсацией для прессы, и репортеры буквально наводнили Пепельный Берег, истоптав остров и дамбу. Поскольку Фэй была мертва, в своей писанине они могли не проявлять ни малейшей сдержанности, и мне трудно было осуждать их за это. До Кэрол газетчикам добраться не удалось, но они и без того откопали кучу сведений о сестрах, почерпнутых из старых эстрадных и театральных журналов. Нашлись и фотографии. Какую бы газету я ни открыл, везде были снимки с их поразительным, пугавшим меня сходством.

Я и сам привлек повышенное внимание как муж одной из сестер, и люди с фотоаппаратами маячили повсюду, где я появлялся. Большинство газетчиков остановились в отеле напротив дома, поэтому я находился под непрерывным и назойливым наблюдением. Я бы с радостью удрал вместе с Кэрол в Лондон, но Франклин не советовал беспокоить ее еще день-другой. Кроме того, меня просил повременить с отъездом инспектор Бернс, да и в любом случае мне пришлось бы вскоре вернуться для участия в судебном разбирательстве. Поэтому мы остались.

Франклин строго-настрого запретил сообщать Кэрол правду, исходя из того, что ей необходимо пережить первый шок, прежде чем ее настигнет второй, более сильный. Она почти не задавала вопросов, что само по себе свидетельствовало о ее подавленном состоянии. Она часами просто лежала, бледная, неподвижная, со взглядом, устремленным в одну точку. По крайней мере в одном у меня сомнений не оставалось: горе ее было неподдельным. Что же касается остальных сомнений, то я делал все, чтобы отбросить их до того времени, когда она полностью оправится.

В первый же вечер — тот самый, когда я разговаривал с Морин, — я написал письмо родителям, чтобы оно было получено до того, как новость распространится. Пожалуй, это было самое сложное письмо, какое мне только приходилось писать. Я знал, насколько потрясены они будут, и догадывался, что подумает матушка. Она не скрывала, что, по ее мнению, я женился поспешно и легкомысленно и на девушке из семьи с сомнительной репутацией. Не прошло и нескольких месяцев, как ее опасения начали сбываться. Но все же, преданный Кэрол, а может статься — из гордости, я ни слова не добавил помимо фактов. Я просил ее не приезжать в Норфолк и даже не звонить пока, поскольку не был готов обсуждать что-либо. Я слишком хорошо ее знал и понимал, что в ее поведении не будет и намека на упрек: «Я же тебе говорила…» Но и сочувствия мне не требовалось. Я должен был во всем разобраться сам…

Сутки спустя пришел ответ. Ей письмо далось, наверное, еще труднее, чем мне. Оно было пронизано беспокойством за меня и сожалением, что она ничем не может помочь, но в целом было на удивление сдержанным. Заканчивалось оно уверением, что они оба понимают мое состояние и, если мне понадобится поддержка, родители всегда готовы прийти на помощь. Это было чудесное письмо, меня оно глубоко тронуло.

В тот же вечер я отправил еще одно послание — Джону Алленби. Мне всегда нравилась моя работа. Кроме того, я чувствовал, что в будущем она сыграет в моей жизни еще более важную роль. Однако сейчас у меня не было сомнений, как поступить. Я понимал, что в ближайшие дни на меня всей тяжестью обрушится сенсационная известность и, разумеется, репортеры не пройдут мимо того факта, что я из министерства иностранных дел. Мне ли не знать, как чувствительно реагируют у нас в Форин офис на подобные вещи. В письме я кратко сообщил Алленби, что произошло. Эту историю, писал я, неизбежно раздуют газетчики, и потому я готов подать в отставку по первому требованию. Он ответил — выразил соболезнования и подчеркнул, что в данный момент не видит причин что-либо предпринимать. Я мог уйти в отпуск без сохранения содержания до тех пор, пока моя ситуация не прояснится. Так что приличия были соблюдены обеими сторонами.

В следующие два дня я был так занят, что у меня не оставалось времени на переживания о своей карьере. Мне приходилось постоянно присматривать за Кэрол, и, кроме того, я встретился с миниатюрным джентльменом по имени Хэмилтон — адвокатом Артура из Нориджа. Несколько раз я виделся с инспектором Бернсом. Полицию, естественно, интересовала личность возлюбленного Фэй. Сама она была уже недосягаема для закона — он же живой и невредимый разгуливал на свободе. Поначалу инспектор надеялся, что ему помогут в этом следы на острове, однако он вскоре понял, что после поисков Артура, в которых принимало участие много людей, да еще сильного дождя, который лил в ту ночь, картина безнадежно искажена. Записка из сумки Фэй пригодилась бы для сличения почерков, если бы появились подозреваемые, хотя она была написана с нескрываемым намерением изменить почерк; да и трудно было бы графологам прийти к заслуживающим доверия выводам, имея в своем распоряжении лишь этот кратенький текст. Бернс попросил меня описать голос мужчины, звонившего Фэй. Я припомнил что мог. Голос был довольно низкий и принадлежал, безусловно, образованному человеку. Инспектор уже знал все это от сержанта Лэйнока, добавить же что-либо я не мог. Голос ведь невозможно по-настоящему описать, к тому же впечатление от него у меня осталось лишь смутное.