Юные садисты

– Хорошо. Пусть его немедленно доставят из камеры в мой кабинет. Дай ему что-нибудь поесть и кофе. Скажи, что я приеду через... – Дука запнулся; он читал слишком много психоаналитической литературы, чтобы не знать, что порой эмоции препятствуют связности мыслей.

Должно быть, и Маскаранти, не ведая о психоанализе, это почувствовал.

– Да-да, доктор, не беспокойтесь, я сейчас же распоряжусь, чтоб его доставили, и посижу с ним в кабинете до вашего приезда.

– Спасибо.

Он тотчас же поедет в квестуру и поговорит с парнем.

Чтобы повидать сестру и девочку, ему нужно четверть часа – не больше.

Часть третья

Отцу с матерью они ничего не говорят. Дружкам, первому встречному на улице или в баре – пожалуйста, а для родителей у них и слова не найдется.

1

Четверть часа – не больше. Время, чтоб доехать на такси до «Фатебенефрателли» и спросить, в какой палате лежит маленькая Сара Ламберти (дочь носила фамилию матери, потому что была незаконнорожденной, безотцовщина); время, чтобы подняться в детское отделение, в крошечную палату рядом с процедурным кабинетом, туда, где в кроватке лежала Сара со скрещенными ручками, как и подобает покойнице, где рядом, в кресле, сидела мать-одиночка и уже не плакала, а казалось, дремала, потому что ее опоили снотворным; она чуть приподняла веки, когда он положил ей руку на лоб, потом опустила, а когда вновь приоткрыла глаза, они набухли слезами; подле Лоренцы стояла Ливия Гусаро и смотрела на него, лицо у нее было загорелое даже зимой, хотя он знал, что это не загар, а темная крем-пудра, милосердно маскирующая шрамы, которые остались на лице несмотря на несколько пластических операций. А еще возле кроватки на тумбочке стоял огромный букет белых роз, наполнявших палату пряным сладковатым запахом.

Дука наклонился над кроваткой, поцеловал девочку в лоб. Окоченение еще не полное, машинально констатировал он. Потом погладил бледную, уже начавшую синеть щечку и сказал про себя: «Прощай, Сара».

Четверть часа – не больше. Время, чтобы прижать к себе Лоренцу так крепко, что судорожные всхлипы прекратились, и осторожно усадить обратно в кресло, обмякшую не столько от боли, сколько от таблеток, которыми напичкал ее Джиджи.

Время, чтобы выйти на минутку с Ливией из палаты и сказать ей два слова среди снующих туда-сюда сестер, врачей и прочего обслуживающего персонала:

– Я должен вернуться в квестуру, у меня неотложная работа, побудь здесь с Лоренцей и сделай все, что нужно. Я буду звонить. Иного выхода у меня нет.

Ливия посмотрела на него холодноватыми и все же участливыми глазами, освещавшими энергичное, исполосованное шрамами лицо.

– Конечно, иди, о Лоренце я позабочусь. – Она медленно подняла руку и коснулась его колючей щеки. – Не беспокойся, я сделаю все, что нужно.

– Спасибо тебе.

Четверть часа – не больше; у него еще оставалось три минуты, чтобы пройти из «Фатебенефрателли» в квестуру, подняться в свой кабинет, задыхаясь при воспоминании о девочке, неподвижно застывшей на больничной койке, распахнуть дверь и очутиться перед неусыпным стражем Маскаранти и безвольно сидящим в углу юным извращенцем Фьорелло Грасси, который хотел с ним поговорить.

2

Парень сидел сбоку от так называемого письменного стола; глаза у него расширились, он то и дело облизывал губы и не мог унять дрожь в сплетенных руках, которыми изо всей силы обхватил колени.

Дука Ламберти не стал обходить стол, а придвинул табурет и сел рядом с парнем.

– Не нервничай, – сказал он. – Тебе трудно решиться – так ведь я тебя не принуждаю, и никто не станет принуждать, ни в полиции, ни в Беккарии, ни на суде. Хочешь – говори, не хочешь – не говори.

Обычно извращенцы – преотвратные типы, особенно в таком возрасте, но этот, непонятно почему, внушал ему сочувствие.

– Я ни в чем не виноват, – вымолвил Фьорелло Грасси, а потом внезапно припал к Дуке на грудь, обхватил его за плечи и затрясся в рыданиях. – Ни в чем не виноват!

Хотя телесный контакт с этим вывихнутым не доставил ему особого удовольствия, но тот плакал так искренне, что Дука просто не мог отстраниться.

– Да я верю, что ты ни в чем не виноват, вот увидишь, судьи тоже тебе поверят, ведь ты хороший парень и никому не способен причинить зло.

– Я ничего не делал! – Парень продолжал плакать, но слова Дуки, видно, подействовали: всхлипывал он уже не так отчаянно. – Это все она...

Дука насторожился. Несмотря на рыдания, парень выговорил фразу вполне отчетливо, во всяком случае, настолько, чтобы нельзя было спутать «она» с «он». Да, он явно хотел сказать, что это женщина.

– Ты нам очень поможешь, если скажешь, кто она, – произнес он внушающим доверие голосом.

– Нет, не могу, я и так наговорил лишнего. – Парень перестал плакать, но руки у него по-прежнему дрожали. – Уж лучше умереть!

– Ты сказал, что это женщина, – напомнил Дука.

– Нет, я не говорил! – Он опять залился слезами. – Я трус, я доносчик, да, это женщина, женщина, женщина, но больше я ничего не скажу! – У него началась настоящая истерика, он вопил и извивался на стуле; Дуке снова пришлось обнять его за плечи, чтоб удержать на месте.

– Не кричи так, успокойся! – Он погладил парня по мокрой щеке.

От этой ласки извращенец сразу притих.

– Ладно, не буду, не буду кричать, но больше я ничего не скажу, не спрашивайте меня, иначе я, как только вернусь в камеру, размозжу себе голову об стенку!

Дука погладил его еще раз. Он мог заставить парня во всем признаться, поскольку теперь уже было очевидно, что ему, как и его приятелям, известно многое, если не все, и в интересах правосудия он, Дука, имеет право использовать все дозволенные средства, чтобы разговорить допрашиваемого. И если парень, вследствие своего признания, которое считает позорным доносом, действительно размозжит себе в камере голову об стенку, то для общества это невелика потеря. Общество не рухнет, если утратит такого сопливого извращенца, замешанного в убийстве молоденькой учительницы. Но Дука подавил охватившее его побуждение и сочувственно произнес:

– А я ни о чем больше и не спрашиваю, больше мне ничего не надо. – Ему в самом деле было жаль парня.

– Сейчас тебя отправят в амбулаторию. Тебе надо отдохнуть, успокоиться и немного полечиться. Не волнуйся, никто тебя ни о чем больше не спросит.

Дука верил, что парень, не задумываясь, наложит на себя руки, если вытянуть из него это признание, а он не хотел его смерти, потому что ущербный тип – не обязательно преступник.

– Только не сажайте меня вместе с ними! – простонал Фьорелло Грасси. – Если они узнают, что я сказал про женщину, они меня убьют – еще страшней, чем учительницу.

– Мы тебя защитим, не бойся, – пообещал Дука.

Парень понял, что он говорит всерьез, и вытер глаза кулаками; во взгляде его теперь не было страха, одна усталость.

– Отведи его в амбулаторию, – повернулся Дука к Маскаранти. – И впредь до моих распоряжений содержать его отдельно.

– Слушаюсь, доктор.

Парень вышел вместе с Маскаранти и охранником, а Дука подошел к окну своего тесного кабинета; туман рассеивался, теперь из него на улице Джардини почти отчетливо выступали деревья и женщины в разноцветных сапожках. Ну вот, наконец-то у него есть время для Лоренцы. Хотя и немного.

Он вернулся в «Фатебенефрателли». Маленькая Сара еще лежала на постели с подвязанным подбородком. Сестра все так же сидела около ее постели, а Ливия стояла у окна. Дука молча сел рядом с Лоренцей. Говорить было нечего, и никто ничего не говорил. Тишину нарушал только пронзительный голос сиделки, доносившийся из коридора:

– У меня только две руки, не могу же я разорваться!