Продолжая путь

— Что же ты меня не поцелуешь? — спросила она с недоумением, и я поцеловал.

— Колючий! — она хлопнула меня по руке. — А еще?

Я поцеловал ее еще раз. Она взяла мою чашку, вылила содержимое в раковину, налила мне горячего чаю.

— Я тебя знаю тыщу лет, — повернулась она ко мне, — или около того, — она взяла чашку обеими руками, поднесла ко рту, отпила, потом поставила ее на стол. — Просто ужас как давно…

Она смотрела на меня такими глазами, что я не выдержал и зажмурился…

…А потом я открыл глаза и дернулся всем телом.

— Лежи, — услышал я ее тихий голос, — лежи… Ты проснулся, да?

— А?.. Да?.. Я долго спал?

XXI

Когда я вышел из подъезда ее дома, то на меня снизошло состояние умиротворенности, благодушия, такого беспредельного спокойствия, словно внутри я был абсолютно полым. Крупный снег падал так тихо, фонари высвечивали такие ровные пятна, стояла такая тишина, в которой завяз даже шум мотора проехавшей мимо подъезда маленькой снегоуборочной машины, что впору было ожидать как тут же, за углом дома, любая сказка станет былью.

Я шел медленно, как бы не торопясь, и думал, что все, что произошло со мной в несколько последних дней, до обидного просто, незамысловато, что — если уж продолжать аналогию с игрой — чем выше в игре ставка, тем проще должны быть правила и тем примитивнее должны быть ходы ее участников: только в игре без затей ты можешь наиграться всласть, испытать страх за свою шкуру. Тут мне захотелось срочно усложнить правила, но я поймал себя на мысли, что абсолютно не к кому обратиться с таким предложением.

Я пошел к проспекту, а снег так мелодично скрипел под ногами, что хотелось запеть, сделать что-нибудь хорошее. Я подумал о том, как встречу Джона, как он испугается, как будет ждать, застенчиво улыбаясь, что я полезу сводить счеты. Мне было приятно представить, что я выгребу из кармана мелочь, протяну ему и скажу: «Сделай-ка два пивка», а потом, через год или около того, подставлю плечо под гроб: Джона будут хоронить в закрытом гробу — ведь тело его полуразложится, пока он будет висеть в петле, висеть долго, в подвале, над железными лопатами и скребками, растрепанными метлами, над раздавленным шприцем и пустыми ампулами. В одном только Джоне соединилось для меня все, что стояло на моем пути. Яркая фантазия о его похоронах как бы устраняла эти препятствия. С остальными — они об этом не знали, не догадывались — я просто заключил односторонний мир. В точности я не знал, куда ведет мой путь и кто конкретно эти остальные, но односторонний мир спасал от поражения, вернее — теперь если поражение и грозило мне, то я не знал — откуда, и мне это очень нравилось.

XXII

В дежурке моего ЖЭКа слесарь пил чай из большой фаянсовой кружки и смотрел хоккей. Он согласился идти, но пришлось дожидаться конца периода. Я сел на продавленный стул: мне очень не хотелось самому возиться с дверью. Наконец слесарь поднялся.

— Ну что, пойдем? — слесарь потянулся, и мы вышли на улицу: там было уже совсем пусто, тихо, снег идти перестал.

Мы подошли к подъезду моего дома, и я поднял глаза: в окне большой комнаты горел свет.

— Слушай, — сказал я, доставая из кармана девушкины ключи, — извини меня! Вот ключи. За подкладку завалились…

— Ты что, дурак, что-ли? Там же наши с Канадой! — слесарь смачно плюнул и потрусил обратно.

Я вновь посмотрел на свое окно: на люстре горели все пять рожков. Я поднялся на свой этаж, осторожно подошел к двери, прислушался, но у соседей телевизор орал еще почище, чем в дежурке.

Я постоял возле своей двери, раздумывая что же делать. Получалось так, что о заключении мира знал только я один. Я представил себе, как пегий посылает Джона на почту, дать какому-нибудь своему корешу наводку на мою квартиру, послать «ребяток», как накаченный Джон передает этому корешу привет от пегого, подхихикивает и просит поспешить. «Ладно, — решил я про себя, — ладно… Разберемся!..».

На втором этаже, прямо подо мной, жил Славка-умелец. Если он не был пьян в лоскуты, то обязательно что-то мастерил, обладая всевозможным и инструментами, накраденными везде и всюду, где приходилось Славке работать. Последнее время Славка ослабел, возвращаясь на автопилоте с очередной халтуры, стал засыпать перед дверью на коленях, выбросив вперед жилистые руки, уткнувшись лицом в коврик, приглушенно что-то бормоча сквозь сон, а кроличья шапка его с необычайно длинными ушами так покрывала лысеющую, в мягком пуху голову, что он был похож на творящего молитву мусульманина в чалме, которого во время очередного поклона разбило люмбаго.

В этих случаях я звонил в дверь и помогал дотащить Славку, начинавшего раздеваться, лишь только запах родной прихожей щекотал ноздри, до кровати, да и в остальном соседство наше было добрым: кроме как на инструменты, я еще рассчитывал, что Славка пойдет со мной, но дверь открыл Славкин сын — большеголовый, косой, с вечно мокрыми, вывернутыми губами. Он был в толстых шерстяных носках, в вылезающей из пузырящихся тренировочных штанов майке, держал в руке кусок батона и чавкал.

— Отец дома? — спросил я, пытаясь поймать его взгляд.

Он кивнул, и по его кивку я понял, что Славка, как и следовало ожидать, в полном отрубе.

— Мне инструменты нужны, дверь открыть…

Славкин сын отступил в темноту и тут же появился вновь, толкая перед собой облезлый чемодан.

— Б-бе-ери, — сказал он тонким голосом.

Чемодан был жутко тяжелый. Я дотащил чемодан до площадки между третьим и четвертым этажами, поставил, открыл и из него, словно живые, начали выпрыгивать в первую очередь те железные его обитатели, которым как бы не терпелось поскорее включиться в работу: весь в ржавчине сапожный нож, ножницы по металлу, отвертка с погнутым жалом и общепитовская алюминиевая вилка со смотрящими в разные стороны зубьями, будто была это не вилка, а рука, сведенная судорогой. За ними показалась похожая на маленькую клюшку для хоккея с мячом фомка.

Чтобы войти в квартиру, фомки должно было хватить: вряд ли мои гости заперлись изнутри на нижний замок, отжать же язычок верхнего было, в общем-то, знакомым делом, а что будет потом, когда дверь откроется, что надо будет потом, когда дверь откроется, что надо будет делать — об этом я не имел ни малейшего представления.

За дверью была тишина. Я легонько нажал на дверь чуть пониже дверной ручки: нижний замок действительно не был закрыт, и последняя надежда, что я просто забыл, торопясь на поезд, про люстру, испарилась. Я снял куртку, бросил ее на пол, приладил левой рукой фомку и, собравшись, с небольшого разгончика, ударил правым плечом по двери, одновременно приподнимая ее за ручку. Дверь распахнулась, я перехватил фомку в другую руку, ногой толкнул дверь обратно и прыгнул дальше.

Я никого не успел увидеть: свет в большой комнате погас в тот же момент, когда я переступил ее порог, но, сделав нечто вроде выпада в сторону выключателя, изо всех сил махая фомкой, я попал с первого же раза. Раздался вскрик, я ударил ногой, фомкой, ногой, на фоне окна проявилась худосочная фигура, и тогда я погнал ее в угол между диваном и обеденным столом, но фигура, зацепившись за стул, с грохотом упала. Я зажег торшер: на полу лежал довольно-таки замызганный парнишка и испуганно смотрел на меня.

— Что ты здесь делаешь? — поперхнувшись, спросил я.

Он посмотрел на поднятую для удара фомку, быстро облизнул губы юрким язычком. Глубокая царапина шла у него от скулы до уха.

— Как ты сюда попал?

Приподнявшись на локте, он попытался отползти, но уперся затылком в диван. Капля крови сбежала у него по щеке и упала за воротник тоненькой чиненной курточки. Надо было как следует ему добавить, да вышвырнуть вон, но он шмыгнул носом, и мне стало его жалко. Это меня и сгубило: на моем лице уже начала выстраиваться ободряющая улыбка, я даже чуть наклонился к нему, то ли собираясь взять его за грудки и поставить на ноги, то ли для того, чтобы рассмотреть его получше, и увидел как из маленькой комнаты выскакивает еще один, словно двойник лежащего передо мной, бежит в прихожую, а, начав распрямляться, я услышал снизу громкий щелчок, и парнишка, легко оторвавшись от пола, быстро и сильно ударил меня под ребра чем-то нестерпимо горячим.