Из собрания детективов «Радуги». Том 2

— Без лишней скромности должен вам сказать, что городское строительство — сфера, в которой я лучше всего разбираюсь, — продолжал Реджис. — Ведь вам, конечно, известно, какую должность я занимаю в коммунальном управлении. Но не вернуться ли нам, профессор, в гостиную? Там нам будет удобнее вместе обсудить ваш план битвы. — Он показал на свернутые в трубку листы ватмана.

— А почему бы нам не остаться здесь? — предложил Сантамария, войдя в спальню и оглядываясь вокруг. — Вполне можно было бы расстелить листы, скажем, на ковре.

Реджис смущенно засмеялся:

— Да, но я не знаю, насколько…

Но затем по достоинству оценил нелюбовь гостя к формальностям и условностям — верно, к бою надо готовиться на выдвинутом вперед командном пункте.

— Хорошо, поработаем тут. Подождите, я только уберу постель. — Он поправил простыни и подушку и накрыл кровать легким цветным покрывалом. — Все. Приступаем к работе! — энергично сказал он.

Они сели на кровать, которая жалобно заскрипела, и Реджис потянулся к рулону.

— Итак, в каком положении дело? Очевидно, это предварительный план. А может, он уже пригоден для представления?

— Планов — два, — сказал Сантамария. — Подождите секунду. — Он выдернул проект Гарроне, вложенный в проект Трессо и Кампаны.

— Прекрасно, прекрасно. Всегда лучше иметь альтернативный план, — сказал Реджис, взяв в руки лист ватмана. Развернул его, поднес к глазам и… смертельно побледнел. Он довольно долго просидел неподвижно, казалось, даже перестал дышать, а потом с шумом выдохнул: — Что это значит? Что за неуместная шутка?

— Это значит, что я — полицейский комиссар и что вы попали в крайне скверное положение, синьор Реджис, — произнес Сантамария.

Реджис внезапно вскочил, уронив лист на коврик.

— Покажите ваши документы, — с неожиданной резкостью выпалил он. Сантамария протянул ему удостоверение. Реджис внимательно его изучил, а затем вернул комиссару. — Это верх наглости! — вне себя от гнева воскликнул он. — Недостойный цивилизованной страны способ втереться в доверие! Я как…

— Успокойтесь, синьор Реджис, — перебил его Сантамария. — Лучше подумайте, какие вас ждут неприятности.

— Какие еще неприятности, какие?! Мне нечего бояться, и если вы думаете…

— Синьор Реджис, что вы скажете насчет второго проекта? И насчет разрешения с вашей подписью?

Реджис молча взял разрешение и снова тяжело задышал.

— Кто вам его дал? — наконец прохрипел он.

— Я провел весь день вместе с профессором Пеллегрини в вашем бюро.

Реджис выпучил глаза.

— Пеллегрини… Пеллегрини…

Сантамария догадался, что между двумя отделами идет скрытая борьба, с подсиживанием, протекцией, обидами и страхом потерять место. И он не замедлил этим воспользоваться.

— Профессор Пеллегрини весьма озабочен этим… нарушением служебных установлений, — сказал он. — И крайне недоволен. Но… он еще не решил, какие принять меры. Он в известной мере полагается на мое окончательное суждение, ясно вам, синьор Реджис?… Он знает, что была допущена ничем не оправданная задержка с ответом. Знает также, что здесь, возможно, не обошлось без коррупции, сговора, но кое-что еще остается непонятным. — Он наклонился и взял бинокль. — Он еще ничего не знает о ваших приватных развлечениях…

Реджис молниеносно выхватил у него бинокль из рук.

— То, что вы называете моими приватными развлечениями… — завопил он. Тут голос у него прервался… — То, что вы называете, называете… — прохрипел он.

Он еще сильнее побледнел и вдруг свалился на постель. Пальцы его, словно лапы умирающего паука, судорожно сжимали бинокль, потом разжались. Сантамария с полминуты сидел неподвижно, ожидая, когда пройдет этот мнимый обморок или сердечный приступ. Но потом со вздохом поднялся, подложил Реджису под голову подушку и пошел поискать ликера или минеральной воды. Когда он вернулся, то увидел, что Реджис лежит, приоткрыв глаза, и стонет.

— Паола… — звал он слабым голосом. — Паола.

Сантамария приподнял его и, поддерживая за плечи, заставил выпить немного вина. Реджис сдавленно закашлялся, забрызгав вином свою рубашку и брюки Сантамарии.

— Ну как? Прошло?

Реджис посмотрел на него своими выпуклыми, рыбьими глазами.

— Что случилось? Я попал в аварию? — еле слышно прохрипел он.

— Вы просто потеряли на миг сознание, синьор Реджис. Мы у вас дома.

Реджис все вспомнил, и глаза его мгновенно наполнились слезами.

— Комиссар, — простонал он. — Комиссар. — Точно таким же умоляющим голосом он минуту назад звал неведомую Паолу.

— Мужайтесь, синьор Реджис, мужайтесь. Расскажите мне все, и вам сразу станет лучше…

— Комиссар, моя жизнь…

— Знаю, знаю, — поспешно сказал Сантамария, который по опыту знал, что признания после обморока и слез непременно включают в себя длиннейшие воспоминания детства. Но Реджис схватил его за рукав и приподнялся.

— Моя жизнь — вечный поиск красоты. Вы меня понимаете? Только красоты, и ничего более. Красоты во всех ее формах и проявлениях.

Он снова рухнул на постель, обессилев после провозглашения своего кредо. Сантамария сомневался, позволить ли ему и дальше изливать душу или сразу перейти к сути дела. В конце концов он выбрал компромиссный путь.

— Гарроне разделял… ваши идеи? Был вашим другом?

— Единственным… — не открывая глаз, прошептал Реджис. — Единственный человек, которого я мог назвать своим истинным другом… Вы не представляете… не можете себе представить.

Сантамария отлично себе это представлял. Он знал, что все маньяки, люди, сбившиеся с пути, извращенцы уверены, что только они одни знают, как нередко тяжела, гнусна и трагична жизнь, сколько в ней постыдного и мрачного. Именно это вечное смакование своего страдания вызывает у нормальных людей отвращение к ним. Они будто присвоили себе монополию на боль и горе. Каждый из них воображает себя распятым Христом. Даже в области вымышленных и подлинных страданий конкуренция стала беспощадной. Близится время невероятных катаклизмов, подумал Сантамария.

— Гарроне приходил к вам сюда? — спросил он, взяв бинокль (сделано в Японии).

— Нечасто, но приходил.

— У вас были бдения на террасе?

Реджис засмеялся мерзким смехом человека с извращенными привычками, который уже не стесняется собеседника.

— Да, несколько раз. Тушили свет и из нашей маленькой обсерватории… — Он показал рукой на окна здания напротив. — Летом кое-кто забывает опустить жалюзи и задернуть шторы… — Он сел на кровати, взял с ночного столика пустой конверт и стал им обмахиваться. — Мне уже лучше, — объявил он. — Это было… было, признаюсь вам, как удар в голову. Увы, и я говорю вам это как человеку, а не как полицейскому, до сих пор против нас, ночных бродяг и гомосексуалистов, существует сильнейшее предубеждение.

Сейчас последует «научное» объяснение со ссылками на Фрейда и Де Кинси и с примерами из древней и новой истории.

Сантамария встал и подошел к терраске.

Его коллеге Раппе из отдела Полиции нравов после нечастых облав, когда задержанных, продержав ночь в камере, отпускали, даже не прочитав для проформы нотации, легко жаловаться, что у них руки связаны и нужны новые, куда более суровые законы. А для него самого, часто беседующего с этим «городским дном» с глазу на глаз, все обстоит куда сложнее и неприятнее. Из одного лишь неудержимого желания уберечься от поноса словно бы проштампованных жалобных фраз и жалких слов оправданий, бесконечных недомолвок, нудного изложения невероятных «передовых» идей он бы разрешил всем Реджисам мира очень многое. Ну хотя бы открытое совокупление в автобусе, оргию в детском саду, коллективный стриптиз на площади Сан Карло, скотоложество в парке Микелотти с зебрами и тапирами из зоосада.

— Вы занесены в списки?

— В какие списки? — не понял Реджис.

— Вас когда-нибудь задерживала Полиция нравов?

Реджис напряг все мускулы лица, пытаясь подавить приступ смеха (с чего ему вдруг стало так весело?!), но в конце концов не выдержал и расхохотался, оглушительно громко.