Можайский — 1: начало (СИ)

Каким чудом спорщики не только вылетели через оконный проем, но и упали на брезент, а не на мостовую, остается только гадать. Как остается только гадать, чьей снисходительной волей основная волна битого кирпича, искореженного железа и переломанного в страшные, острые, зазубренные колья дерева перекатилась по воздуху дальше державших брезент людей и человеческой толпы вообще. Не накрыв никого, эта волна с грохотом обрушилась сначала на фасад стоявшего напротив дома, а потом — на безлюдный с той стороны линии тротуар.

— Мальчишка! — Кирилов слез с брезента и, пошатываясь, неустойчиво встал на ноги. — Глупый и вздорный мальчишка!

Чулицкий, проделавший ровно то же, в долгу не остался:

— Стыдитесь, полковник! Дожили до седых усов, а ума не набрались!

И тут со всех сторон — сначала жидко, а потом все разом — захохотали. Какой-то человек, не чинясь, хлопнул Кирилова по спине:

— Усы! Усы!

Кирилов схватился руками за свои — еще минуту назад пышные — усы и заорал благим матом: они обгорели.

Но и вид Чулицкого вызвал не меньшую бурю веселья. Начальник Сыскной полиции лишился бровей и стал похож на китайский болванчик!

Никогда еще гражданам Петербурга не доводилось видеть в таком невероятном и вполне комичном обличии двух едва ли не самых известных — после Николая Васильевича [168], разумеется — чинов столичного градоначальства! Мало того, что оба лицами пострадали от огня — пострадали, если уместно так выразиться, одиозно, — так еще и были они одеты не по погоде: без шинелей, в одних мундирах, да и мундиры эти производили впечатление смешное — они дымились, местами были разорваны и вообще казались неприличными, даже непристойными для таких особ.

Впрочем, похожий внешний вид — не считая опаленных усов и бровей — имели и все другие, спасшиеся из квартиры Сушкина: и сам Сушкин, и Монтинин с Любимовым, и Гесс с Иниховым, и доктор с фотографом. Только Иван Пантелеймонович был одет подобающе. Но Иван Пантелеймонович в толпе не стоял: он отошел в сторонку и присел на какой-то чемодан. А вот доктор всеобщее внимание привлек и даже на несколько дней стал притчей в языцех: когда еще увидишь не вяжущего или уже почти не вяжущего лыка полицейского врача?

Можайский, убедившись в том, что делать у фасада больше нечего, тоже выбрался из толпы и сразу же наткнулся на Ивана Пантелеймоновича:

— Бог мой! Да это никак…

— Ну да, вашсъясть, — Иван Пантелеймонович встал с чемодана, — он самый и есть.

— Вези его, неси, в общем, доставь, как хочешь, в участок. Садись на него там и жди. Здесь ты больше не нужен.

— Будет исполнено, вашсъясть. Но только… вот: возьмите!

Иван Пантелеймонович едва ли не силком рассовал по карманам кителя Можайского водочные бутылки, подхватил чемодан и пошел. Куда? — Бог весть: коляски, на которой он привез Можайского с Саевичем, нигде поблизости видно не было. Впрочем, вполне возможно и то, что кучер знал, куда ее отогнали после того, как начался пожар. В конце концов, нехитрое было дело — расспросить дворников, стоявших во главе со старшим в толпе зевак.

Между тем, к дому Ямщиковой начали подтягиваться команды и других полицейских частей: одной Васильевской справиться с не на шутку разошедшимся пожаром было не по силам. Пламя бушевало так и в стольких местах одновременно, что под угрозой возгорания оказались и соседние домовладения. Единственное, что во всем происходившем было слава Богу, это — благополучная эвакуация всех без исключения жильцов. Как ранее и заявил Саевичу Кирилов, первым делом пожарные занялись спасением живших со двора: в многочисленных дешевых квартирках и углах. И справились они с этой задачей великолепно.

К часу ночи или чуть позже на каланче — в добавление к красному — был поднят зеленый фонарь [169]: сигнал собраться одновременно всем четырнадцати пожарным частям Петербурга. К дому Ямщиковой выехали семь паровых машин и резервы.

Полковник лично встречал прибывавших и каждой команде давал указания: быстрые, точные, верные. И нужно заметить, что авторитет полковника среди подчиненных был настолько высок, что все его распоряжения выполнялись молниеносно и без доли сомнений. При других обстоятельствах это, возможно, всерьез облегчило бы труд, позволив пожарным справиться с огнем в максимально короткие сроки. Но, к несчастью, наличные именно обстоятельства словно восстали против людей.

Штормовой ветер стремительно разносил огонь с перекрытия на перекрытие, и там, где еще только вот едва лишь дымилось, пламя уже бушевало вовсю. Снежные заряды ослепляли людей, заставляя их работать почти незряче. Минусовая температура морозила воду, и она, вода эта, то и дело замерзала в шлангах. Должным образом осуществлять предупредительную проливку не получалось.

Первым — вслед за домом Ямщиковой — загорелся старый, торцом примыкавший вплотную, трехэтажный особняк по проспекту. Вторым — доходный дом Джейкобса по линии. И если второе возгорание хотя бы не представляло особенной угрозы в виду того, что все из дома Джейкобса тоже были вовремя эвакуированы, а сам дом находился под ветром так, что пламя с него несло на уже и без того занявшиеся надворные постройки, а не дальше по линии, то первое — особняка — угрожало настоящим бедствием.

Дело было даже не в том, что этот особняк — в отличие от дома по линии — оказался прямо на ветровой оси, так что огонь с него мог переброситься и дальше по проспекту. Всё обстояло намного хуже: помещения особняка занимали питейные заведения и склады, а в его подвалах хранился изрядный запас спиртного, в том числе — и бочки с неразбавленным спиртом. Сам по себе спирт, как известно, особой опасности не представляет, будучи веществом хотя и горючим, но, если можно так выразиться, не жгучим, не очень-то способным к воспламенению тех поверхностей, на которых горит он сам. Высокая летучесть спирта способствует быстрому его выгоранию, а это, в свою очередь, не позволяет поверхностям разогреться до температуры воспламенения. Но вот спиртовые пары — разогретые и сжатые — можно считать настоящей бомбой. Взорваться они способны так, что только щепы да битый камень останутся на месте взрыва.

Когда Можайский, прекрасно знавший домовладения своего участка, сообщил о характере хранившегося в подвалах особняка товара, Кирилов схватился за голову.

— Боже мой! Это — катастрофа!

— Огонь распространяется сверху. Возможно, у нас еще есть время… — Можайский указал на запертую на ночь дверь, единственно через которую и можно было попасть не только внутрь особняка, но и в его подвалы.

— Вы правы!

— Подождите, полковник, я с вами!

Кирилов, уже бросившийся было к двери, притормозил и обернулся:

— Это опасно!

— Ну, Митрофан Андреевич, известно ведь: где наша не пропадала, там и мы не пропадем!

Кирилов усмехнулся в опаленные усы и вдруг заметил: обогнув его самого и Можайского, к двери подбежали Инихов с Чулицким, а за ними — Любимов и Гесс. В руках у поручика был устрашающего вида багор, явно позаимствованный у кого-то из пожарных чинов. Воспользовавшись им как ломом или фомкой, поручик буквально сорвал с креплений скобы навесного замка.

— Однако!

Кирилов с Можайским ринулись вперед.

Так, вшестером — брант-майор и пятеро полицейских, — они ворвались в дом, быстро нашли вход в подвалы и, очутившись в них, уже на глаз, а не по слухам оценили масштабы возможного бедствия. Подвалы и впрямь оказались уставлены бочками — множеством бочек, — а в воздухе уже явственно ощущался запах спирта.

— Смотрите! — Чулицкий ткнул пальцем в одну из бочек. Эта бочка стояла без крышки, причем вид имела такой, будто крышку не сняли с должной заботой, а грубо сорвали.

Объяснилось это явление тут же и самым устрашающим образом: где-то в глубине подвала сначала раздался негромкий треск, а потом — практически сразу — оглушительный под низкими сводами хлопок. При свете мгновенно направленных в ту сторону фонарей стали видны расколовшаяся на несколько частей крышка еще одной бочки и буквально разорванный и перекрученный металлический обод. Доски самой бочки в верхней ее части разошлись. Из щелей на пол ручейками лилась прозрачная жидкость. Спиртом запахло еще острее.