Кошачий глаз

— Надо признать, вы меня не балуете банальными случаями, — сказал доктор. — А сегодня мне достался действительно смачный кусок — это для специалиста. Я не говорю об отрубленной руке. Какой-то сумасшедший или извращенец отрубил ее топориком. Я беседовал по телефону с Боннтетом, он был очень удивлен, что рана, нанесенная посмертно, может так кровоточить. Конечно, может даже много часов, если она нанесена в область гипо… то есть я хотел сказать…

— Мы столько лет ваши постоянные читатели, что в вашей терминологии для нас нет загадок, — сказал Пикар.

Дампьер не любил, чтобы его прерывали.

— …я хотел сказать, что свисающая рука создает для этого просто идеальные условия. Все это я написал в своем отчете и, конечно, не для этого поднялся к вам. Речь идет о ране в спине, которая послужила причиной почти мгновенной смерти. Из глубины моей памяти в связи с ней выплыло одно сочное выражение, которое я слышал, еще будучи студентом. Мы обязаны им старому Фарабефу. Вы слыхали о Фарабефе?

— Фарабеф? — Пикар задумался, потом обратился к Бело:

— Слышал?

Бело отрицательно покачал головой.

— Нет, мы не слыхали о Фарабефе, доктор. Он никогда не фигурировал в ваших отчетах.

— В этом тоже не фигурирует. Это было бы несерьезно. Очень острый предмет, которым воспользовался убийца, — я считаю, что это нож для разрезания бумаги, — вошел между позвонками — седьмым шейным и первым спинным, разрезав сразу две артерии. А знаете, как Фарабеф окрестил такой удар? «Удар ревнивого стилета!»

VI

Огюста

1

За время своей работы Бело уже трижды бывал в Лионе. Ему нравился город и лионские коллеги. Их сдержанность, которая может поначалу показаться враждебностью, с течением времени переходит в дружеское отношение. Среди доброжелательных лиц можно было спокойно работать. Некоторые считали, что дело тут в особой коммуникабельности Бело. «Что посеешь, то и пожнешь», — отвечал он.

Пообедал Бело в вагоне-ресторане. Приехал он уже в сумерки. Несмотря на это, он решил, удостоверившись, что в гостинице для него заказан номер, отправиться прямо на улицу Вобан. Завтра с раннего утра он серьезно возьмется за дело. Ему необходимо успеть на ночной поезд до Парижа. Утром в среду он должен быть на набережной Кэ-дез-Орфевр.

Бело, любивший одиночество, никак не думал, что кто-то может его ожидать. Поэтому он очень удивился, увидев на пороге отеля улыбавшегося Сенвиля.

— Я первый столкнулся с этим делом, — сказал Сенвиль. — И да здравствует отрубленная рука, если благодаря ей я могу пожать вашу!

— Вы словно по книжке читаете, — ответил Бело. — Я тоже рад, что мы встретились. Не случилось ли со времени беседы наших шефов чего-нибудь новенького?

— Врач обследовал парня.

— Что, нервы сдали?

— Да, сразу, как открыли чемодан. К тому же он жаловался, что приехал из Парижа сильно простуженный.

— Ну и что?

Сенвиль пожал плечами.

— Да, сильная простуда, но можно обойтись без больницы, даже без сиделки. Я на машине, хочу вас потом похитить. Мои дети вас обожают!

По дороге он описал Бело всю семью Берже, особо остановившись на бабушке и Жан-Марке, «которого комиссар Тевене не без основания подозревает».

— Мне хотелось бы с ним побеседовать, пока по закону он только свидетель, — сказал Бело.

Тяжело дыша ртом, потому что нос был заложен, Жан-Марк спал в своей камере. Он лежал одетый, но без плаща и шарфа, потому что помещение отапливалось. Когда полицейский открыл дверь, он, как и утром, вскочил с криком «Нет», дико озираясь по сторонам.

— Вставай, — сказал Сенвиль. — Пойдешь с нами.

Шествие открывал Сенвиль, а замыкал Бело, внимательно разглядывавший молодого человека. Большинство полицейских считали, что они исчерпали все, что можно было сказать о подозреваемом, но ни словом не обмолвились о его внешнем виде. Юноша хрупкий, элегантный и, судя по описаниям Сенвиля, не похож ни на кого из семьи Берже. Даже выражение обреченности, с которым он очнулся, разбуженный полицейскими, не испортило его милого, привлекательного лица. Вот и причина, почему он понравился богатой, не первой молодости женщине. Интересно, кто из них больше выиграл.

Когда они сели в одном из кабинетов, Бело сказал:

— Я приехал, чтобы забрать вас в Париж.

Жан-Марк выглядел, как зверек, попавший в капкан. Он хотел что-то крикнуть, но простонал только:

— Вы не имеете права!

— Почему? — без злости спросил Бело.

— Запереть меня тут, как зверя, как раз после того, что случилось…

— А что случилось, мой мальчик?

Вопрос и тон, которым он был задан, запутали Жан-Марка.

— Ну… чемодан… И отрубленная рука… моей невесты… Моей невесты! — Он зарыдал. — Вы не представляете… Никто не представляет!..

— Я приехал за вами потому, — сказал Бело, — что почти все произошло в Париже, и только в Париже мы можем распутать это мрачное дело. Мы должны иметь вас под рукой.

Жан-Марк перестал всхлипывать и искоса посмотрел на Бело.

— Понимаю. Значит, вы не считаете, что я… — Он запнулся. — Мы выезжаем сегодня?

— Завтра.

— Можно мне пойти домой, лечь?

Бело встал, Жан-Марк тоже. Сенвиль озабоченно следил за каждым его движением.

— К сожалению, это невозможно, — сказал Бело. — Вы понимаете, пресса. Для журналистов нет ничего святого. Тут вам будет спокойнее.

— Да, пресса, — промолвил Жан-Марк. — Хорошо.

Он молча проводил комиссара взглядом до самой двери. Оба полицейских вышли и сели в машину.

— Да, вы умеете работать, ничего не скажешь, — вздохнул Сенвиль. — Выпьете у меня рюмочку?

— Мне бы хотелось крепкого кофе, — ответил Бело. — Без чашечки хорошего кофе я не смогу уснуть.

2

Он не мог заснуть без кофе, но просыпался всегда легко. Уже ранним утром он хрустел рогаликом, запивая его горячей жидкостью, мало напоминающей тот напиток, которым его угощал Сенвиль, и одновременно проглядывал местные газеты. Пресса подняла такой шум вокруг отрубленной руки, словно вся история случилась здесь. Старая госпожа Берже взяла на себя всю тяжесть общения с репортерами. Она описала сцену с чемоданом холодно, точно, как в пьесе Мериме. Молодая госпожа Берже, мать Жан-Марка, осталась в тени. Несмотря на это, ее фотографию поместили в газетах вместе с информацией о кольце. Имя особы, для которой кольцо было предназначено, не упоминалось. Имелись два фото мадемуазель Сарразен — одно групповое, на каком-то приеме, на другом она была одна. Газеты поместили и фотографию Жан-Марка двухлетней давности, очень удачную, с одухотворенным загадочным взглядом. Упоминалось, что ни лионская, ни парижская полиция не представила никакой версии относительно личности убийцы.

От Сенвиля Бело узнал, что комбинат Сен-Поликарп начинает работу в восемь тридцать. Без четверти восемь он был на улице Дюмон. Измученный мужской голос спросил:

— Кто там?

— Извините, пожалуйста. Я комиссар криминальной полиции, приехал из Парижа.

Дверь распахнулась, и Бело увидел невысокого человека с утомленным лицом. Это был Леонар, смотревший на Бело, как на избавителя.

— Вы арестовали убийцу?

Из столовой вышли Жонне и Эмилия, тоже с напряженными лицами. Только на лице бабушки не отражалось ничего, кроме нескрываемого любопытства.

— К сожалению, нет, — ответил Бело. — Разрешите войти?

— Что же будет? — простонал Жонне. — Что будет?

Со вчерашнего дня он постарел на десять лет, только похудеть не успел. Эмилия выплакала все слезы. Она безнадежно смотрела перед собой, нижняя челюсть у нее дрожала. Братья не успели застегнуть воротнички. Зато бабушка была в отличной форме.

— Так вы из Парижа… Проходите, — заговорил Жонне. — Можно любить Лион, и что из того! Как какое-нибудь серьезное событие, сразу Париж! Столица, столица…

На столе стоял завтрак.