Маска Лафатера

Почувствовав, что сыт этим занятием по горло, я немного прогулялся. Точнее сказать, мерил быстрыми шагами дорожки вокруг замка.

Не все они были вымощены. По возвращении в «курятник» пришлось заново отполировать ботинки. В поисках обувной щетки я обнаружил на верхней полке кладовки полбутылки вина, уже успевшего превратиться в уксус; это вновь пробудило во мне раздумья о судьбе художника, и они не покидали меня, пока я брился.

Под жужжание бритвы вспомнилась мне и кошка, я тут же сделал себе соответствующую пометку к теме «Лики животных» в папке о Лафатере: «Удавалось ли тебе когда-нибудь спокойно заглянуть в глаза обезьяне? Нет? Я знаю почему. Тебе страшно».

Глава пятая

Я ощущал взгляды публики на своем затылке.

Бургомистр как раз освободил трибуну и кивнул мне. Стакан воды поспешили поменять.

Я встал и пошел вперед. Аплодисменты не стихали. На полпути встретил бургомистра. Короткое рукопожатие, затем я быстро взбежал на сцену по маленькой лесенке. Блеклые цветы у подножия трибуны не столько украшали ее, сколько уподобляли происходящее некой траурной церемонии. Я положил книгу и отпил из стакана большой глоток.

Вначале у меня мелькнула мысль, не стоит ли мне вскользь сослаться на речь бургомистра. Сказанное им о Вюлишхайме — что большинству населения страны он известен исключительно как «Вюлишхаймский треугольник», в основном, увы, из сообщений об авариях и пробках в разгар отпусков, а отнюдь не благодаря его культурно-историческим традициям — могло бы стать неплохим отправным пунктом.

Но я все же оставил эту идею. Просто повернулся к бургомистру со словами:

— Благодарю вас.

Потом отвесил легкий поклон и начал.

Чтение шло удачно; я был доволен и воодушевлялся все больше. Время от времени и смешки раздавались. Я же улыбался, наслаждаясь вниманием аудитории. Даже в том месте, при чтении которого мне на глаза обычно самым непостижимым образом наворачиваются слезы, на сей раз все обошлось, я миновал его с совершенно сухим взором.

После чтения пришлось раздавать автографы. Издательство прислало целый ящик книг. Продавщица срывала с них предохранительую пленку и клала передо мной экземпляры в раскрытом виде. Я быстренько один за другой ставил подписи.

Заминка случилась только один раз. Какая-то пожилая дама попросила меня сделать надпись: «Для Вилли к 70-летию». Я сплоховал: почерк у меня прескверный, в результате страница украсилась корявым росчерком, где ничего не разберешь, кроме цифры «70». Явно растроганная, дама поблагодарила меня за именное посвящение.

— Но как же иначе! — вскричал я, словно мы с Вилли были старыми, неразлучными друзьями, чуть ли не единокровными братьями.

Когда стопка книг была обработана, ко мне подошел господин Ваннзик, бургомистр. В малом зале ратуши еще намечался прием для избранных гостей.

Вступив в пиршественный зал, я перво-наперво окинул стол орлиным взором, задержав его на бутербродах с семгой. Разговоры сотрудников витали вокруг, не задевая меня; в тот миг все мое внимание сосредоточилось на овальном серебряном блюде с вожделенными бутербродами. После трудов праведных меня посещает легкое чувство голода, при надобности я, впрочем, могу без особого труда совладать с ним.

Моя позиция относительно стола была не так уж плоха, и я подбирался к нему все ближе, повинуясь зову нежно-розовых кусочков филе, белоснежных шапочек хрена со взбитыми сливками, обсыпанных укропом и обложенных дольками лимона, и стоило мне очутиться на расстоянии последнего, решающего шага от еды, непременно находился кто-то, кто преграждал мне путь («Что же вы стоите здесь в полном одиночестве?»), норовя втянуть меня в глубокомысленную беседу о современной литературе, Вюлишхайме, его достопримечательностях или еще о чем-нибудь в этом роде.

Я терпеливо слушал, не спуская, однако, глаз с бутербродов.

Никто, похоже, не замечал, что пока уплетают угощения все остальные, и только я по-прежнему стою с фужером шампанского, недопитого после приветственной речи. Шампанское тем временем успело нагреться от моей руки и печально колыхалось в бокале.

Между тем дама из министерства культуры, чье имя я постоянно забывал, упорно объясняла мне, что на самом деле в глубине души она дитя восемнадцатого века — так влечет ее тогдашняя музыки и живопись — и что исходя из этого, она, в принципе, верит в реинкарнацию.

— Может быть, мои слова звучат глупо? Вы так не считаете? — внезапно всполошилась она, испуганно выпучив на меня глаза.

— Нет, что вы, ни в коем случае, — поспешил заверить я, и только мой живот издал злобное урчание.

Все прочие откровения дамы я выслушивал с той же серьезной, сумрачной миной; моими помыслами владел мучительный вопрос: кто из присутствующих следующим отправит себе в рот один из моих бутербродов. Хищно следил я за тем, как тает выставленное в мою честь угощение…

Внезапно я осознал, что особа из управления по культуре жмет мне руку. И благодарит за невероятно интересный разговор, который дал ей много нового. Она и подумать не могла, что я столь открыт и доступен для общения. К сожалению, сейчас она должна позаботиться о гостях из-за границы, а потому просит ее извинить.

— Ну, разумеется, — любезно промямлил я и обернулся… Передо мной, словно из-под земли, воздвигся крупный бородатый мужчина; мысленно я уже прощался с последними надеждами. Положение становилось критическим — я как раз успел углядеть, как с блюда исчезает очередной бутерброд.

— Я имею честь вдалбливать немецкий местным гимназистам, — представился незнакомец, виновато ухмыльнувшись в свою бороду. В общем и целом он производил впечатление потрепанного студента образца 68-го года. Однако, по-видимому, я сильно заблуждался на его счет! Учитель, как оказалось, не более меня жаждал пускаться в длительные рассуждения. По прошествии краткого мига, в течение которого мы молча улыбались друг другу, он отвесил легкий поклон, обратил ко мне свою широкую спину и… схватил последний бутерброд с семгой. Он смачно вонзил в него зубы, и, не забыв одарить меня очередной дружеской ухмылкой, направился к другим гостям.

— Похоже, вы удивлены?

Я был удивлен.

Рядом со мной возник низкорослый человек. Я уже и раньше заметил, что он крутится поблизости, при этом подавая мне непонятные сигналы: то нервно подмигнет, то покачает головой.

— Вы все еще ненавидите меня? — понимающе осведомился он.

Я всмотрелся в него, прикидывая, не стоит ли мне и впрямь его возненавидеть. В голову ничего не пришло, и я великодушно покачал ею. Мужчина ответил мне тем же, будто копируя мой жест, но в его искренность все же не веря. Он изучал меня. Глаза узко прищурены, лицо напряжено, словно искаженное болью.

— «Раздувание скандалов как способ саморекламы второсортного эпигона», — подсказал он. — Не поверю, что вы могли простить мне это. Ведь это стояло в подзаголовке «Литературного обозрения». Помните? Мое имя Гефлер. Ганс Гефлер.

Он выжидательно смотрел на меня.

Не помогло даже то, что представился он в стиле агента 007 («Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд»); Гефлер… Эта фамилия не говорила мне ровным счетом ничего.

Должен ли я теперь покачать головой, как того требовала горькая истина? Но у меня не было ни малейшего желания лишать этого человека, возможно, последней, пусть иллюзорной, радости жизни. Итак, я кивнул, притворяясь, будто в моей памяти лишь теперь стали оживать непотребства господина Гефлера во всей их красе.

Однако ему этого показалось мало. Его взгляд, полный ожидания, был прикован ко мне. Казалось, он молит о помощи.

Взгляд этот меня более чем тронул — потряс.

Чего еще хочет этот коротышка?! Я склонил голову набок. Мне что, теперь заорать на него…

«Ну ты, жалкий маленький мазохист!»

…Вытряхнуть его, что ли, из пиджака? Или совершить еще что-нибудь в этом роде?

Я скорчил полную презрения мину и едва слышно пробормотал:

— Ах, так это вы!..