Из собрания детективов «Радуги». Том 2

Он выронил трусики, и они плавно, словно осенний лист, опустились на пол. И в тот же миг понял, что зря испугался. Это не они. У них есть ключи, и они вошли бы без всякого звонка. А все его необузданное воображение…

Повеселевший, приободрившийся, он, даже не надев мокасины, легким шагом направился в прихожую.

Кто же это, черт возьми, мог быть? Кто позволил себе такую наглость — настойчиво звонить ему, да еще воскресным утром?!

Принесли телеграмму?

От Марпиоли?

Соответствующим образом проинформированный молодым Дарбезио о его лекции в пятницу, Марпиоли посылает ему телеграмму с трусливыми намеками или с грубыми угрозами. В обоих случаях будет над чем посмеяться.

Американист Бонетто нетерпеливо распахнул дверь и увидел в полутьме лестничной площадки не человека, а светящуюся надпись, которая то зажигалась, то гасла: «Police, police» — полиция, полиция.

Бонетто, ослепленный, попятился назад, и вчерашний полицейский с черными усами переступил порог.

— Доброе утро, профессор, — сказал он. — Простите, что беспокою в столь ранний час. Я случайно проходил мимо и решил заглянуть к вам на минутку. Я надеялся, что застану вас дома, и, к счастью, не ошибся.

Ах, случайно! — с тоской подумал Бонетто, вымученно улыбаясь полицейскому. Какая бесцеремонность, какой произвол. Он специально пришел рано утром, чтобы застать меня врасплох и запугать, проклятый фараон! Они все такие, подлые pigs — свиньи. А этот сыщик своим медовым голосом и вкрадчивыми манерами сразу поставил его в невыгодное положение. С усмешкой посмотрел на его потную тенниску, на голые ступни ног, на незастегнутые брюки.

Под этим испытующим взглядом американист Бонетто похолодел. На него подуло вдруг ледяным ветром истины, неумолимо разметавшим все листики и веточки, которыми он прикрывался от житейских бурь. Теперь обнажился ствол, черный, голый, внушавший ему дикий страх.

Американист Бонетто наклонил голову и хрипло произнес:

— Прошу вас, садитесь.

Никто, понял он с ужасающей ясностью, никто даже пальцем не пошевельнет ради него, ни один человек не напишет гневного письма в газету, никто не станет собирать подписи, никто ни в одной стране не возмутится, никто не проявит даже интереса к его делу. Потому что он ноль, жалкий человечек, замешанный в прескверную историю — в такие истории лучше не попадать. Так все и будет: маленькая фотография в отделе уголовной хроники, слезы родителей и родственников, куча денег на адвокатов, злобные сплетни студентов и коллег… А если кто и окажется в центре внимания, так это Марпиоли! Лицемерно изображая изумление, недоверие, наконец жалость, тот сполна насладится его позором.

Как, Бонетто? Что вы говорите? Быть того не может! Я не верю, что он виновен! Что-то нужно безотлагательно предпринять!

И никто ничего не предпримет, никто не кинется к нему на помощь, не захочет рисковать своей репутацией. Все будут со стороны наблюдать за его драмой. Да, скорее всего, он невиновен, но ведь никогда точно не знаешь… Нет дыма без огня… А если даже полиция его и выпустит, за ним всегда и всюду будет следовать тень сомнения и подозрительности… Бонетто — тот, с которым случилась неприятная история в «Балуне»? Бонетто? А-а, тот самый, которого в свое время арестовали в связи с убийством…

— Я вас потревожил, чтобы уточнить одну небольшую деталь, — сказал полицейский. — Если у вас найдется минута свободного времени…

Небольшую деталь! Хоть бы уж не лгал так беспардонно! Бонетто вдруг ощутил, что во рту у него полно слюны, и он с трудом ее проглотил.

— Разумеется, разумеется, — пролепетал он. — Может быть, пройдем в мой кабинет?…

Он усадил Сантамарию в единственное кресло, отыскал ему пепельницу, бормоча что-то невразумительное насчет телеграммы, рубашки, которую в спешке не успел надеть, но если господин комиссар не возражает…

— Не волнуйтесь, профессор, я ненадолго, — ответил тот с лисьей ухмылкой. — Собственно, вина целиком моя. Но вы знаете, что порой служебный долг заставляет нас пренебречь хорошими манерами.

Хорошие манеры! В точности как у эсэсовцев. Эти фараоны никогда не упускают случая поиздеваться над беззащитным негром, евреем, пуэрториканцем, наркоманом, свидетелем по делу, едва успевшим натянуть брюки.

— Вы знали архитектора Гарроне, профессор?

Американист Бонетто до этого считал, что хуже положения быть уже не может. И вот теперь на него внезапно обрушился второй, еще более страшный удар.

— Да, знал, — пробормотал он, слишком сильно испугавшись, чтобы потянуть время и обдумать план защиты.

— Близко?

Два трупа. Два обвинения. Подлинных убийц они найти не могут и вот искусственным образом связали воедино два преступления, отыскали козла отпущения и преспокойно упекут его на шесть месяцев за решетку.

Эти сбиры всегда так поступают. В надежде, что пройдет время и они сумеют усыпить общественное мнение. «Известный туринский профессор, замешанный в двойном убийстве». «Расследуется прошлое американиста Феличе Бонетто»…

— Простите, как вы сказали?

— Вы знали его близко?

— Нет-нет, что вы! Иногда случайно встречал где-нибудь.

Полицейский явно ему не поверил, потому что задал новый, коварный вопрос:

— Когда вы видели его в последний раз?

Разве он помнит? Он не припомнил бы и в обычных условиях, не то что сейчас!

— Может быть, на лекции в клубе? Или на художественной выставке?

Бонетто с секундным опозданием понял, что фараон сам это уже знал, кто-то навел его на след. Они завели на него досье, неотступно следили за ним, подслушивали телефонные разговоры. Все ясно, шпики сообщали полиции о каждом его шаге.

О боже, что происходит?! Почему они так на меня ополчились? — с ужасом подумал он. Страх железными прутьями все сильнее сжимал тело, пока он отвечал на второстепенные, отвлекающие вопросы полицейского. Да, он в прошлый вторник был в галерее Воллеро. Нет, он пошел туда только затем, чтобы поговорить с профессором Меда о некоторых эскизах; классическая живопись его не интересовала. С Гарроне он тоже разговаривал, но о чем именно — не помнит. Они два или три раза оказывались рядом, ну и перекинулись несколькими словами, как это бывает в таких случаях. Нет, он не помнит, у какой картины они стояли; его подобная живопись не… «Даная»? Возможно, но он не уверен. Фразу Гарроне относительно «Данаи»? Нет, к великому сожалению, он и этого не помнит…

Он сам себя загоняет в клетку. Ведь такая забывчивость, эти беспрестанные «нет, не помню» свидетельствуют против него — Бонетто это отлично понимал. Выглядело это так, словно он с самого начала решил отрицать все подряд. А когда полицейский перейдет к настоящему допросу, к сути дела, он окажется в положении человека…

Дверь кабинета с грохотом распахнулась, из кухни на них пахнуло запахом кофе, и в дверях появилась Шейла, сто шестьдесят фунтов нагого женского мяса.

— Кофе… — голосом глашатая объявила она и запнулась, увидев комиссара. Воскликнула: — Ох! — Весело засмеялась, сказала: — Чао! — и не спеша отступила в кухню.

Совершенно голая!

Американист Бонетто зажмурился, чтобы не смотреть на первого свидетеля своей погибели. Потому что чертова сучка (оказалось к тому же, что она вовсе не из Бостона, а из Орегона) окончательно его погубила, в этом нет никакого сомнения. Мать всегда ему говорила: «Жену и вола выбирай из своего села». У этой шлюхи нет никакого стыда, ей даже в голову не приходит, в какое положение она его поставила.

Все, теперь он пропал! На эту пикантную новость все репортеры набросятся с жадностью: «Известный американист арестован вместе с нагой блондинкой…», «Профессор, подозреваемый в убийстве, занимался американской анатомией». Его самым вульгарным образом пригвоздят к позорному столбу или линчуют. В один день погибнут плоды его многолетних трудов.

Полицейский поднялся. Это конец! Бонетто подумал, что надо бы оставить записку родным. Да, но что им написать?

— Еще раз, профессор, простите за беспокойство…