Последний Катон

— Маат? Справедливость? — неуверенно переспросил Кремень.

— Маат — это вечный закон, правящий вселенной, — возбуждённо пояснил Фараг. — Это точность, истина, порядок и прямота. Главной обязанностью фараонов было блюсти выполнение Маат, чтобы избежать воцарения беспорядка и несправедливости. Иероглифическим символом Маат является страусовое перо. Это перо клали на одну из чаш весов Осириса во время суда над душой. На другую чашу клали сердце умершего, и, чтобы получить право на бессмертие, оно должно было весить не больше пера Маат.

— И всё это вытатуировали у меня на спине? — растерянно произнёс Кремень.

— Нет, Каспар. Только иероглиф пера Маат, — успокоил его Фараг, однако тут же наморщил лоб и добавил: — Капитан Мариам говорит, что это значит, что вы дважды святы. То есть более святы, чем мы, потому что у нас его нет.

— Всё это очень странно, — озабоченно сказала я.

Но Фараг засмеялся.

— Неужели страннее, чем всё, что происходило с нами до сих пор? Ну же, Басилея!

Но на теле Аби-Руджа Иясуса тоже не было пера Маат, а я знала, что капитан, профессиональный военный, полицейский и чёрная рука Ватикана, был единственным из нас, кто представлял реальную опасность для ставрофилахов. Разве не подозрительно, что именно его пометили иероглифом, символизирующим справедливость?

Я не смогла избавиться от этих мыслей даже тогда, когда мы взялись за подготовку последнего круга Чистилища с помощью «Божественной комедии», пока судно «Неваи» медленно подплывало к причалу Антиохии, представлявшему собой простые деревянные мостки на правом берегу Атбары.

Как и мы трое, Данте, Вергилий и присоединившийся к ним на пути к Раю Земному неаполитанский поэт Стаций приближались к своей цели. Спускалась ночь, и им нужно было торопиться, чтобы попасть в седьмой круг, круг сладострастников, до заката:

Вергилий неоднократно просит своего ученика очень внимательно смотреть под ноги при ходьбе, потому что любая ошибка может стать роковой. Однако Данте, не прислушавшись к его совету, услышав голоса, поющие гимн во славу чистоты, оборачивается к ним и видит толпу душ, бредущих сквозь огонь. Одна из них, разумеется, обращается к нему и спрашивает, почему через него не проходит солнечный свет:

— Это уже слишком! — воскликнул Фараг, услышав эту строфу.

— Да уж, действительно, — поддакнула я.

— Как же мы раньше не заметили? Как не догадались, когда читали всё «Чистилище» ещё в Риме?

— Когда вы всё это читали, профессор, вы хоть на минуту могли бы себе представить, в чём заключаются семь испытаний? — поинтересовался Кремень. — Глупо сейчас терзать себя этим вопросом. А если бы вместо Эфиопии это была Индия? Данте рассказывал что мог, он рисковал, потому что знал, что у него есть хорошая история, и был амбициозен, но он не был безумцем и не хотел рисковать понапрасну.

— И всё равно его убили, — съязвила я.

— Да, но он-то этого не хотел, поэтому камуфлировал информацию.

Вдалеке, там, где сходились берега Атбары, замаячила деревня Антиохия со своей пристанью. Тёплый луч заходящего солнца грел мне правое плечо, но, когда я увидела густые столбы дыма, поднимавшиеся к небу из деревни, внутри у меня всё сжалось в комок. Мне бы очень хотелось, чтобы «Неваи» развернулся и поплыл в другую сторону, но было уже слишком поздно.

Пока душа сладострастника, которым оказывается поэт Гвидо Гвиницелли, член тайного общества Верных любви, как и сам Данте, спрашивает нашего героя, почему сквозь него не проходит солнечный свет, с противоположной стороны к ним по пылающей тропе подходит ещё одна череда душ. Слушая, что говорят души из обеих групп, которые целуются и радуются встрече, Данте заключает, что одни из них — сладострастники-гетеросексуалы, а другие — сладострастники-гомосексуалы. Против обыкновения он с готовностью утешает их (быть может, потому, что снисходительно относится к этому греху, или потому, что большинство находящихся здесь — писатели, как и он), напоминая им, что осталось совсем чуть-чуть, и скоро они получат мир и Божье прощение, потому что небо полно любви.

В самом начале двадцать седьмой песни, когда день уже почти завершён, трое путников подходят к месту, где пламенем охвачена уже вся тропа. Тут им является радостный ангел Божий, побуждающий их пройти сквозь пламя, и Данте в ужасе закрывает лицо руками и чувствует себя «как тот, кто будет в недро погружён земное». Однако, видя, как он напуган, Вергилий успокаивает его:

— Для нас это тоже верно, правда? — с надеждой прервала его я.

— Не торопи события, Басилея.

Кремень хладнокровно продолжал читать, как насмерть перепуганный Данте упрямо стоит перед огнём, не решаясь ступить ни шагу, тогда Вергилий подаёт ему пример:

Идя на голос, поющий снаружи «Блаженны чистые сердцем» и принадлежащий последнему ангелу-хранителю, который, являясь им в пламени в виде слепящего света, стирает со лба Данте последнюю букву «Ρ», они наконец выходят из огня и обнаруживают, что находятся прямо рядом с проходом в Рай Земной. Так что, счастливые и довольные, они начинают подъём. Но, пока они поднимаются, окончательно спускается ночь, и им приходится улечься на ступенях, потому что, как им говорили ещё в начале пути, по горе Чистилища нельзя подниматься ночью. Лёжа на своей ступени, Данте видит небо, усыпанное звёздами, которые «светлее, чем обычно, и крупней», и, погрузившись в их созерцание, засыпает глубоким сном.

«Неваи» развернулся в сторону причала Антиохии, а поселенцы, около ста человек, с ног до головы одетые в белое — белые туники, накидки, платки и набедренные повязки, — выкрикивали приветствия, подпрыгивали и размахивали в воздухе руками. Похоже, что возвращение Мулугеты Мариама и его товарищей было большим поводом для радости. Деревня состояла из тридцати — сорока сгрудившихся вокруг пристани домов из самана с окрашенными в яркие цвета стенами и тростниковыми крышами. На всех были чёрные, похожие на печные, трубы, торчавшие из тростника, но высокие столбы дыма, которые я видела, когда мы были ещё довольно далеко от деревни, поднимались откуда-то из-за домов, между деревней и лесом, и теперь они казались совершенно громадными, похожими на руки великанов, старающихся достать до небес.