Современный румынский детектив

— Пусть и там узнают, что мы за народ! Наливай, Санду, наливай. Доставай, баба, еще барашка…

Светопреставление! Недоносок закладывал в себя еду, как в барабан молотилки. Силе терпел, ругаясь сквозь зубы. Внезапно поезд остановился. Кто-то опустил окно. — Станция?

— Нет, семафор.

По знаку Силе Димок поднялся. В дверях он сказал:

— Что ж вы, сирые мои, не поднесли вперед стаканчик сливянки для аппетиту?

Чабаны разинули рты. Пока они приходили в себя, беглецы спрыгнули с поезда и растворились в ночи.

Глава V

ОГРАБЛЕННЫЙ ВОР

Да, согласен, это случайность, но, с твоего разрешения, неприятная.

Подложив охапки полыни под голову, беглецы погрузились в сочную мамалыгу сна. Лес охранял их покой, наполняя воздух запахами пажитника и сырой зелени. Шелест листвы струил сладость, теплый ветерок топотал бархатными ножками. Восход набирал силу, забрасывая на горизонте свои белые шелковые невода.

Беглый очумело огляделся. Димок скинул на ночь башмаки, и его заскорузлые ноги отравляли чистый воздух. Он крепко спал с полуоткрытым ртом, щеки ритмично раздувались, сизый шрам готов был лопнуть.

Силе вошел в лес. Он впитывал всей грудью дыханье цветов, запах прели, прохладу горных вершин. Глаз не хватало обнять такую красоту— собрать бы ее руками, прижать к себе. Он повалился в траву, принялся целовать ее.

— Что с тобой, паря? Рехнулся, что ли? Димок смотрел на него, часто мигая.

— Ушли! Мы на воле! Свободны! Эхо поймало слово и повторило:

— Свободны! Свободны!

— Если уж они нас не догнали, пока мы спали…

Только теперь до вора дошло. Он подскочил и пустился в дикий пляс, вскидывая ноги выше головы.

— Мы их обвели вокруг пальца, аки сосунков!

— Точно?

— Точно, дя Силе, будь ты трижды счастлив!

Они танцевали с деревьями, обнимались, смеялись. Голое по пояс солнце плескалось в синеве небес.

Лежа на траве с соломинкой в зубах, Димок прислушивался к шепоту ветра. Профессор смотрел вдаль. Время тянулось медленно, опьяненное обилием света.

— Видать, выгорело, дя Беглый, выгорело! Сам черт тебе не брат, паря!

— Брось прибедняться!

— Кабы не поезд, хана бы нам! Я было совсем скис… Профессор вспомнил:

— Слушай, сквалыжник, а в поезде-то? Забыл обо мне, перестал узнавать! Тоже мне, побратим…

— Я думал, ты пост блюдешь.

— Ты чего?

— Или записался в эти, как их, сыроеды… — Челнок рассмеялся: — Ничего не попишешь, патретом ты не вышел в немца, тут же засыпался бы.

— Зато ты вышел! Удивляюсь, как эти мужланы не сообразили, ведь от шрама за версту пахнет каторгой. Кто тебя пописал?

— Так,, Один…

— Давнишняя работа?

Вор улыбнулся своим мыслям и покачал головой.

— Как годы летят, братец ты мой! Кажется, вчера был я ростом с вершок. Протягиваю руку и глажу Малыша по головке…

— А тем временем вымахал в настоящего верзилу.

Димок всматривался в гущу леса. Но глаза его видели другое. Длинный саманный барак на окраине, уличную грязь, пропахшую цуйкой корчму Драгомира… Тот водил компанию со старьевщиком и, когда у бедолаг не на что было выпить, брал вещами. Бабы подглядывали за своими благоверными из окон, посылали за ними детишек. То и дело на пустыре слышались вопли: "На помощь, люди добрые, убьет до смерти!"Но пока пьянчуга не отделывал жену до кондиции, никто и не думал заступиться. Бабье посмеивалось из-за заборов, радуясь развлечению… На углу дарила лету тень акация, Да и та пошла Драгомиру на цуйку…

Когда вор заговорил, Силе взглянул на него удивленно: в голосе слышалась незнакомая жесткость.

— Зачат я по пьянке. С трех лет меня поили, чтобы усыпить. Я валился как сноп, а они ржали, брат Георгии рассказывал. Пили с утра до вечера и дрались. Я все понимал. Напротив нас был трактир, и я подглядывал. Сеструха там трудилась. Предки зазывали, с того и пили.

— Ну и ну!

— Паршивые дела. Во втором классе завязал с учебой. Кидал бабки, шесте рил. Пунктик имел: поливать ноги стоящим в очередях. Тетки меня облаивали почем зря. Били. Ух и били же… как говорится, аки всю деревню с попом в придачу. А в исправительной…

— Там школу прошел?

— Не то слово, академиком стал, дорогуша! В сорок четвертом батю накололи, мать попала под бомбежку, сеструха по больницам. Круглый сирота…

— Тяжко.

— Взял меня в ученье Кутья, тот, что чистил Липсканы.

— Волчья Пасть?

— Он самый. Класс! Тогда-то меня и пописали. — Он потрогал шрам. — Дружок Закусь на балу в" Ромео". Что твой Техас! Всю танцплощадку положили втроем: я, Миля да Жора Косточка. Подцепили меня комиссары — и с ходу в исправительную.

— Сколько ж тебе было?

— Лет четырнадцать. Злющий кобелек! Дела давние, черт знает, что на меня сегодня нашло, разболтался.

— Давай уж.

Челнок присел, подперев кулаком подбородок.

— Знаешь, как меня прозвали? Малый, да удалый. Бывало, рвут на мне мясо, на раскаленные угли ложат, а я ни — ни. Просто так, из гонору.

— Да ну?

— Не веришь? — Челнок пожал плечами. Зажег спичку и поднес пламя к ладони: — Гляди, Фома неверующий!

— Ты что?!

Кожа зашипела. Челнок спокойно улыбался, глаза его вызывающе блестели. Силе растерялся: — Иисусе Христе! Спичка догорела. Челнок зажег другую.

— Вкусите второе блюдо!

Пришлось ударить его по руке и отнять коробок. — Ясно. У тебя не все дома. — Силе осмотрел ожог. — Не больно?

— Больно.

— Так зачем?

— Вся штука в том, чтобы начало перетерпеть. Я умею. Потом вроде как дурь в голову ударит: прет изнутри тепло и начинает ндравиться… А как пондравилось — все! Режь на куски, соли, рви ногти — а мне хорошо! Братва в исправительной решила, что я с нечистым связался.

— Так оно и есть!

Челнок смотрел ему прямо в глаза, улыбаясь. И эта улыбка настораживала Профессора…

— Искупаемся, что ли, Митря!

— Ша! Если помоюсь, потеряю в весе.

— Да ладно, без мыла ведь. Пруд — вот он.

— На десяток гвоздиков — кто окунется первым? — Идет.

Они разделись под кустом. Димок был худ донельзя, ребра можно было пересчитать. В плечах узок, грудь впалая, несколько следов ножевых ран.

— Полюбуйся, фигура первого любовника!

— Не ту профессию выбрал, тебе бы в кино сниматься. Недоносок прищурился:

— А я почище актера… Когда-нибудь расскажу, как смылся из исправительной. Эти киношники против меня — недоросли! Поучиться бы им у бати!

Они поплыли наперегонки к середине пруда. Димок несся над водой как стрела.

— Догоняй, кляча!

— Ну и мастак! Все-то ты умеешь.

Димок набрал воды в рот и выстрелил тонкой струйкой Профессору в глаза.

— Угомонись, чумной!

Они ныряли, брызгали друг в друга, забыв обо всем на свете. Солнце спешило к горизонту, таща за руку утомившуюся тень. Багряное зарево подожгло камыши.

— Жрать хочется, Митря, как из пушки. Аж круги перед глазами.

— А вон акация, видишь?

— Смеешься, гад? Прошлой ночью разорил чабанов, как в тебя влезло столько… Мог бы и в карман сунуть кусок, не убавилось бы,

— Тоись, люди меня пригласили к столу, а я — клади в суму для дуры? Со стыда сгоришь!

— Я и забыл, что ты стыдлив…

— Красна девица, Профессор!

Они вышли на берег. Вечерняя прохлада липла к мокрым телам. На Димке были сиротские сподники, на вершок пониже колен. Он прыгал на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из уха.

— Кинь мне рубашку, дя Силе, а то пробирает.

— Куда ты ее положил?

— Рядом с твоей. Профессор огляделся.

— Нет ничего.

— Поищи в кустах.

Они обыскали весь берег — одежда исчезла.

Димок последними словами облаивал воровское сословие.

— Стрелять их мало, честное слово!

— Точно!

— К стенке! Ликвидировать как класс! Как это так, оставить человека голым в пустыне?

Беглый пошутил горько:

— Тебе хоть сподники оставили.