Последний Катон

Мне посчастливилось убедиться в этом самой. Всё, что мы съели в тот вечер, начиная с хлеба, вкусных аиш (лепёшек, приготовленных из разных видов муки, которые подавались вместе с пюре), до гамбари, вкуснейших огромных креветок с чесночным соусом, от которых у меня осталось неудовлетворённое желание облизать пальцы, всё было просто объедением. Даже Глаузер-Рёйст, казалось, был более чем доволен заданным Фарагом ужином и ни на минутку не поверил в то, что мы сами приготовили эти кулинарные шедевры. Бутрос рассказал нам, что, по его мнению, вкуснее всего мясные блюда, хотя на столе были только изысканные хамам — фаршированные зелёной пшеницей и зажаренные на медленном огне голуби. Однако он сказал, что сами египтяне, да и иностранцы, больше всего ценят блюда из баранины, хотя всегда свежая и обильно приправленная рыба от них тоже не отстаёт.

Глаузер-Рёйст выпил пару средних бутылок пива египетской марки «Стелла», а отец Фарага осилил на одну больше.

— Вы знали, что пиво изобрели в Древнем Египте? — спросил он. — Нет ничего лучше стаканчика пива перед сном. Помогает заснуть и расслабиться.

Несмотря на это, мы с Фарагом пили только минеральную воду и холодный каркаде, напиток ярко-красного цвета с кисловатым вкусом, приготовляемый из цветов гибискуса, который египтяне целыми днями пьют наряду с крепким чёрным чаем с листьями мяты.

Но хуже всего нам пришлось во время десерта. Я говорю «хуже всего», потому что остановиться нельзя было никакими силами. Верные византийским традициям александрийцы, так же, как и греки, были большими любителями сладкого, и Фараг, александриец до мозга костей, заказал столько пирожных, слоек и сладостей, что ими скорее можно было накормить голодную армию, чем уже изрядно наевшихся четырех человек. Тут были ом-али [58], кунафа [59], пахлава [60] и ашура [61], типичные сладости, которые мусульмане едят в основном в десятый день месяца Мохаррам, а Фараг с отцом жадно поглощали при первом удобном случае. Мы с Глаузер-Рёйстом незаметно обменялись удивлёнными взглядами при виде неслыханных способностей семьи Босвелл к бессчётному, беспорядочному и безмерному поглощению сладостей.

— Похоже, диабет тебя не волнует, Фараг, — пошутила я.

— Ни диабет, ни избыток веса, ни повышенное давление, — с трудом проговорил он, заглатывая большущий кусок кунафы. — Как мне не хватало вкусной еды!

— Александрия обладает ужасной славой… — замогильным голосом завёл Кремень, и отец Фарага, слушая его, застыл с раскрытыми глазами и непроглоченным куском, — и известна тем, что в извращении предаётся греху чревоугодия.

— Как вы сказали, капитан Глаузер-Рёйст? — недоверчиво произнёс он, проглотив свою пахлаву и запив её глотком пива.

— Не бойся, папа, — усмехнулся Фараг. — Каспар не сошёл с ума. Это просто одна из его шуточек.

Но нет, это была не шутка. Мне тоже, непонятно почему, пришли в голову слова из послания Катонов об этом городе и его вине.

— Насколько я понял, — вдруг заявил Кремень, сменив тему, — в арабских странах доступ к интернету ограничен. В Египте это тоже так?

Прежде чем ответить, Бутрос аккуратно сложил салфетку и положил на край стола (Фараг продолжал поглощать кунафу).

— Это очень серьёзный вопрос, капитан, — провозгласил он, напряжённо сморщив лоб. — Насколько мы знаем, здесь, в Египте, нет таких ограничений, как в Саудовской Аравии и Иране, странах, где доступ граждан к тысячам веб-страниц фильтруется и ограничивается. В Саудовской Аравии, например, в пригороде Риада есть оборудованный по последнему слову техники центр, который отслеживает все веб-страницы, посещаемые гражданами страны [62], и ежедневно блокирует сотни новых адресов, которые, по мнению правительства, направлены против религии, морали и саудовской королевской семьи. Хотя ещё хуже обстоят дела в Ираке и Сирии, где интернет вообще полностью запрещён.

— Но тебя это почему волнует, папа? Ты же едва умеешь обращаться с компьютером, и в Египте таких проблем нет.

Бутрос посмотрел на сына так, будто видит его в первый раз.

— Правительство не может шпионить за собственным народом, сынок, или ограничивать его свободу, быть его тюремщиком и цензором мнений людей. И ещё меньше прав на это есть у религии, какой бы она ни была. Ад, о котором пишут книги, не в загробной жизни, Фараг, он здесь, в нашей жизни, и его создают и те, кто называют себя толкователями слова Божьего, и правительства, которые ограничивают свободы своих граждан. Подумай, каким был наш город, и подумай, каким он стал теперь, и вспомни о своём брате Юханне, о Зоэ и маленьком Симоне.

— Я о них не забываю, папа.

— Найди страну, где ты сможешь быть свободным, сынок, — продолжал Бутрос, обращаясь к Фарагу так, словно нас с капитаном здесь не было. — Найди такую страну и уезжай из Александрии.

— Да что ты говоришь, папа! — Фараг упёрся в стол обеими руками так сильно, что костяшки на них побелели.

— Уезжай из Александрии, Фараг! Если ты останешься здесь, я не смогу жить спокойно. Уезжай! Оставь работу в музее и запри этот дом. И обо мне не беспокойся, — поспешно прибавил он, глядя на меня и улыбаясь с весёлым коварством. — Как только вы найдёте это место, я продам дом и куплю другой там, где будете вы.

— Бутрос, вы готовы уехать из Александрии? — улыбаясь ему в ответ, спросила я.

— Я окончательно порвал с этим городом после смерти моего сына Юханны и моего внука. — За его приятным выражением лица крылась глубокая боль. — Тысячи лет Александрия была славным городом. Сегодня для немусульман она просто опасна. Тут уже нет ни евреев, ни греков, ни европейцев… Все бежали и приезжают только как туристы. Зачем нам здесь оставаться? — Он снова с горечью взглянул на сына. — Фараг, обещай мне, что уедешь.

— Я думал об этом, папа, — признался Фараг, взглянув на меня краем глаза. — Но с тех пор, как я вернулся, я так счастлив, что мне трудно дать тебе это обещание.

Бутрос повернулся ко мне.

— Оттавия, вы знаете, что, если Фараг останется в Александрии, он может погибнуть от рук «Аль-Гамаа аль-Исламийя»?

Я промолчала. Возможно, Бутрос и преувеличивает, но его слова проникли ко мне в душу, и по моему взгляду Фараг это понял.

— Хорошо, папа, — наконец покорно сказал он. — Я даю тебе слово. Я не вернусь в Александрию.

— Найди себе хорошую страну, сынок, и хорошую работу. Я позабочусь о твоих вещах.

После этих слов мы все замолчали. Я никогда не подумала бы, что можно жить в таком страхе, и с грустью вспомнила о жителях Сицилии, которым угрожают моя семья и семья Дории. Почему мир — такое ужасное место? Почему Бог допускает такое? Я жила под стеклянным колпаком, и пора было встать лицом к лицу с действительностью.

— Как насчёт немного поработать? — предложил Кремень, откладывая салфетку.

Я тряхнула головой, словно очнувшись от сна, и удивлённо посмотрела на него.

— Поработать?

— Да, доктор, поработать. Сейчас… — он посмотрел на наручные часы, — одиннадцать вечера. Мы можем ещё пару часов потрудиться. Что скажете, профессор?

Фараг отреагировал так же неуклюже, как и я.

— Ладно, ладно, Каспар! — неуверенно согласился он. — Думаю, мы без проблем сможем войти в базу данных музея. Надеюсь, они не аннулировали моё имя пользователя и пароль.

Все вчетвером мы убрали со стола и быстро привели в порядок кухню. Потом, принимая во внимание, что мы вряд ли сможем увидеться перед отъездом, Бутрос распрощался со мной и со своим сыном парой крепких нежных объятий и с удовольствием пожал протянутую капитаном руку.

— Будьте очень осторожны, — попросил он нас, спускаясь по лестнице.

— Не волнуйся, папа.

Фараг уселся в своё рабочее кресло в кабинете и включил компьютер, а Кремень убрал со стула кипу журналов и пододвинул его к столу. Поскольку никакого желания вспоминать о ставрофилахах у меня не было, я принялась рассматривать книги на полках.