Можайский — 1: начало (СИ)

Помимо этого, полицейские врачи проводили регулярные осмотры нижних чинов, количество которых тоже простиралось до нескольких тысяч. А еще — оказывали посильную помощь населению, принимая его и на временное призрение, и амбулаторно. Тысяча двести шестьдесят шесть человек получили, как сказали бы ныне, помощь в стационаре. Двадцать семь тысяч сто сорок пять — амбулаторно.

Но и этого мало! Полицейские врачи привлекались к осмотру жилых домов и дворов — пять с половиной тысяч раз. К осмотру гостиниц, трактиров и кабаков — четыре с лишним тысячи. Лавок мясных, рыбных, курятных и колбасных — более десяти тысяч раз. Лавок мелочных, булочных и пекарен — одиннадцать с половиной тысяч раз. Фабрик, заводов и прочих промышленных предприятий — без малого четыре тысячи раз. Были освидетельствованы: пятьдесят шесть тысяч рабочих, двадцать шесть с половиной тысяч служащих торговых заведений, пять тысяч ночлежников, сорок три тысячи задержанных для вытрезвления, сто двадцать семь тысяч арестантов при полицейских домах.

А еще полицейские врачи тысячу восемьсот восемьдесят три раза участвовали в заседаниях судебных и административных присутствий, двести тридцать восемь раз присутствовали на пожарах, отбыли сто тринадцать дежурств и нарядов, составили семнадцать тысяч судебно-медицинских актов, сделали тринадцать тысяч записей в санитарных тетрадях — под отчет, с указанием сроков устранения замеченных недостатков, написали тысячу двадцать один протокол.

При такой нагрузке было бы странно скорее не то, что освидетельствование мертвых тел чаще всего проводилось небрежно, без надлежащего внимания к деталям, а то, если бы вдруг каждое такое освидетельствование было скрупулезным и дотошным. Ведь тщание — это время. Должным образом проведенное вскрытие занимает часы. А откуда взяться этим часам, если не в ущерб другим многочисленным занятиям? Вот и получалось, что полицейские врачи — а иначе кем бы они были? — давали преимущество живым: в ущерб умершим.

Нет: Михаил Георгиевич не мог осуждать никого из своих коллег, пусть даже их небрежение и стало причиной его затруднительного положения. В конце концов, вполне могло получиться так, что если не сегодня, то завтра какой-нибудь другой полицейский врач будет сидеть над отчетами самого Михаила Георгиевича и ломать голову над тем, что же он, Михаил Георгиевич, упустил из виду!

«Черт побери!» — подумал вдруг Михаил Георгиевич. — «Да что же это я и в самом деле?»

Он отвернулся от окна — свет потихонечку занимался, отражения в стекле поблекли — и подтянул к себе телефонный аппарат.

«Ну-с, кто тут у нас первый?» — Михаил Георгиевич поворошил стопку архивных выписок, пробегая глазами фамилии врачей и сортируя бумаги по подписям. — «Ага! Вот, Константин Николаевич, ты и попался!»

Доктор вызвал телефонистку:

— Алло, барышня? С полицейским домом Нарвской части, будьте добры… да, я подожду.

Номер оказался занят, и Михаил Георгиевич положил трубку в ожидании вызова: светать-то уже светало, но и час был уже сравнительно не ранний, город давно проснулся, работа кипела. Кипели и страсти, а с ними возникала нужда и в полиции. И пусть даже в подавляющем большинстве случаев нуждающиеся граждане обращались прямо к городовым или названивали в свои участки, но и в полицейских домах телефоны звонили без умолку.

Прошла, возможно, минута, когда, наконец, Михаила Георгиевича соединили: сначала с дежурным, а там и с полицейским врачом. Вероятность того, что именно Константин Николаевич, подписавший немало лежавших перед Шониным отчетов, окажется на месте, была не так уж и велика. Существовала вероятность того, что ответит помощник или кто-то еще из персонала, хотя персоналу младшему вряд ли было по чести отвечать на звонки. Но если какие-то происшествия или настоятельная необходимость требовали присутствия и «главного» врача, и его помощника где-то еще, то что же было поделать? Но Михаилу Георгиевичу повезло: на вызов ответил лично Константин Николаевич:

— Шонин? Приветствую! Что за спешка? Чем обязан?

Константин Николаевич говорил быстро: не вдумываясь в слова, автоматически. По голосу — усталому, механическому — можно было предположить, что полицейский врач Нарвской части уже изрядно — за ночь — натерпелся и теперь мечтает только об одном: чтобы его оставили в покое. Но вот в покое-то — и он это прекрасно понимал, отчего и делался еще более «механичным» — его оставлять не собирались.

Михаил Георгиевич понимающе усмехнулся. И хотя Константин Николаевич видеть этого не мог, но и он усмехнулся в ответ, словно угадав, что именно сделал только что коллега.

— Ну, что там у вас?

— Константин Николаевич, не буду спрашивать, помните ли вы освидетельствование тела некоей… — Михаил Георгиевич подтянул к себе листок с архивной выпиской. — Некоей Савушкиной Марии Алексеевны. И еще… — Михаил Георгиевич подтянул сразу несколько листков. — Гранина, девицы Ламсдорф, Ивано… гм… этого отложим: Иванова уж точно вы не вспомните… Отрадного?

Константин Николаевич несколько секунд молчал, явно не понимая, что именно Шонин хочет от него услышать. Такая реакция была понятной, и поэтому Михаил Георгиевич терпеливо ждал. Наконец, Константин Николаевич — немного растерянно — ответил:

— Не припоминаю. А что с ними?

— Да вот, — Михаил Георгиевич зачитал заключение по Савушкиной: то самое, которое прежде, еще на совещании у Можайского, попалось под руку Любимову, — «Внешних повреждений на теле не обнаружено. Внутренним исследованием никаких патологий, естественных либо вызванных сторонним вмешательством, также не выявлено. Ранние сроки трупного окоченения и его необычную продолжительность можно считать индивидуальной особенностью организма умершей». Ничего не припоминаете?

Константин Николаевич, поняв направление мысли по сделанной Шониным акцентации на сроках окоченения, ответил уже мгновенно:

— Минутку! Савушкина говорите? И… — послышалось шуршание: вероятно, Константин Николаевич спешно пролистывал регистрационный журнал. — Отрадный, так?

— Совершенно верно.

Опять шуршание.

— И Ламсдорф?

— Да.

— Иванов?

— Да.

— Гранин?

— Да.

— Боже мой!

Михаил Георгиевич удовлетворенно кивнул: получалось, что сам себе, но в действительности — той быстроте, с какой Константин Николаевич ухватил суть.

— Константин Николаевич?

— Невероятно!

— И тем не менее, у меня на руках несколько десятков такого рода заключений.

Константин Николаевич — судя по голосу — всполошился окончательно:

— Все — мои?!

— Нет-нет, — Михаил Георгиевич поспешил внести ясность, поняв, что эдак и до сердечного приступа можно коллегу довести, — всех. Есть и моё собственное, хотя — Богом клянусь! — до минувшей ночи я и помнить о нем не помнил!

— За какой период? — Константин Николаевич с облегчением выдохнул, но его тревога — в целом — никуда не делась. Да и было отчего тревожиться! — Согласно моим записям, несколько месяцев, как минимум?

— Примерно год. Чуть больше.

— Несколько десятков? По всем частям?

— Да.

— Но это не может быть простым совпадением!

— Вот именно. О чем и речь.

Оба врача замолчали, и молчание их длилось довольно приличное время. Михаил Георгиевич теребил, почти не вчитываясь в них, лежавшие перед ним бумаги. Из трубки слышалось шуршание: Константин Николаевич, похоже, был занят тем же. Точнее, Константин Николаевич как раз и вчитывался в сделанные им собственноручно записи. Несколько раз до Михаила Георгиевича доносились приглушенные звуки: скрежет стула по кафельному полу, трескучие — загрубевшей подошвой ботинок — шаги, характерное звяканье металлических дверок шкафов… Очевидно, полицейский врач Нарвской части время от времени вскакивал из-за стола и бегал по своему кабинету в поисках других — помимо регистрационного журнала — документов. Находил их, снова усаживался за стол, перечитывал их, а потом опять поднимался и начинал поиски.

Наконец, Константин Николаевич вновь заговорил: