Чистая правда

Райдер тут же возмутился.

– Это конфиденциальная беседа адвоката с клиентом.

– Пусть прочитает, Сэмюель, мне нечего скрывать, – спокойно сказал Хармс, глядя Райдеру в глаза.

Охранник открыл конверт, просмотрел содержимое письма, убедился, что там нет ничего запретного, и вернулся на свое место.

Руфус протянул конверт и письмо Райдеру, который принялся его читать. Подняв голову, он обнаружил, что Хармс наклонился над столом так, что оказался совсем близко от него. Он говорил целых десять минут, и пару раз глаза Райдера буквально вылезали из орбит от удивления. Закончив, Руфус выпрямился на своем стуле и посмотрел на него.

– Ты ведь мне поможешь?

Райдер не мог произнести ни слова – он переваривал то, что услышал мгновение назад. Если б не мешала цепь на поясе, Хармс протянул бы руку и положил ее на руку юриста – не угрожающе, но умоляя о помощи и понимании, которых он не видел почти тридцать лет.

– Правда, поможешь, Сэмюель?

Наконец Райдер кивнул.

– Я помогу тебе, Руфус.

Хармс встал и направился к двери.

Райдер убрал листок в конверт и вернул приемник в портфель. Адвокат не мог знать, что по другую сторону большого зеркала, висевшего на стене в комнате для посетителей, кое-кто наблюдал за его встречей с Хармсом и теперь обеспокоенно потирал подбородок, погрузившись в глубокие размышления.

Глава 6

В десять утра маршал Верховного суда Ричард Перкинс, одетый в темно-серый фрак, также традиционный костюм для представителей отдела генерального солиситора, встал у одного конца массивной скамьи, за которой стояли девять кожаных кресел с высокими спинками самых разных размеров и стилей, и с грохотом опустил свой молоток. В зале, набитом людьми, тут же воцарилась тишина.

– Его честь верховный судья и члены Верховного суда Соединенных Штатов, – провозгласил Перкинс.

Длинная, бордового цвета занавеска за скамьей раздвинулась в девяти местах, и появились столько же чопорных судей, которым явно было неудобно в традиционных черных одеяниях. Когда они заняли свои места, Перкинс продолжал:

– Слушайте, слушайте, слушайте! Всем лицам, работающим в штате Его чести, предлагается занять свои места и внимательно слушать, потому что заседание суда начинается. Да хранит Бог Америку и уважаемый суд.

Перкинс сел и окинул взглядом зал заседаний, который по площади равнялся большому особняку. Потолки высотой сорок четыре фута будто просили задрать голову и поискать глазами облака. После предварительных формальностей и церемониальных клятв новых членов Верховного суда начнется слушание первого из двух дел, назначенных на утро. Сегодня, в среду, их будет только два; вечерние заседания проходили по понедельникам и вторникам. На четверг и пятницу никаких устных прений не назначалось. Так будет продолжаться три дня в неделю каждые две недели, до конца апреля. Примерно через сто пятьдесят заседаний с прениями судьи исполнят роль современных Соломонов для граждан Соединенных Штатов.

По обеим сторонам зала заседаний располагались впечатляющие фризы. Справа – фигуры законодателей дохристианской эпохи, слева – их коллеги из христианской эры. Две армии, готовые наброситься друг на друга. Возможно, чтобы выяснить, кто понимает закон правильнее. Моисей против Наполеона, Хаммурапи против Магомета. Закон и отправление правосудия могут быть очень болезненным процессом, даже кровавым. Прямо над скамьей стены украшали две статуи из мрамора: одна изображала величие закона, другая – власть правительства. Между ними висела доска с десятью заповедями. И по всему залу, точно голуби, разлетелись резные таблички – обеспечение граждан правами, портреты мудрецов и гениальных государственных деятелей, защита прав человека. Если и существовала безупречная сцена для решения вопросов исключительной важности, то не вызывало сомнений, что именно эта. Какой бы обманчивой ни казалась ее топография.

Место Рэмси находилось в самом центре скамьи, Элизабет Найт – в дальнем конце справа. С потолка свисал микрофон на штанге. Мамы и папы, собравшиеся в зале, заметно напряглись, когда появились судьи, а их долговязые и неуклюжие детки, которые сидели со скучающим видом, выпрямили спины. И неудивительно – ведь даже те, кто был едва знаком с репутацией этого места, ощутили могучую, даже грубую силу, почувствовали, что они вот-вот станут участниками важного противостояния.

Девять судей в черных одеяниях решали, когда женщина может легально сделать аборт, указывали детям, где они будут учиться; декларировали, какие слова считаются непристойными, а какие нет; заявляли, что полицейские не имеют права без причины хватать людей, делать обыски или выбивать из подозреваемых признания. Никто не выбирал их, они исполняли свои обязанности всю жизнь, и никакие их решения никогда не оспаривались. А еще деятельность судей проходила под таким покровом тайны, будто они находились в черной дыре, и публичные люди из других весьма уважаемых государственных учреждений выглядели по сравнению с ними исключительно хвастливыми и самовлюбленными.

Они регулярно рассматривали дела, связанные с группами активистов по всей стране, которые разбивали головы, бомбили клиники, где делали аборты, устраивали демонстрации против существования камер приведения в исполнение смертных приговоров в тюрьмах. Они разбирали сложные дела, грозившие проклятием и уничтожением всего человечества. И при этом казались абсолютно спокойными.

Началось слушание первого дела, которое было связано с позитивной дискриминацией [7] в государственных университетах – точнее, с тем, что осталось от данного понятия. Фрэнк Кэмпбелл, выступавший за осуществление позитивной дискриминации, даже не успел закончить первое предложение, когда Рэмси ударил молотком по столу и напомнил собравшимся, что в Четырнадцатой поправке четко говорится: никто не должен подвергаться дискриминации. И спросил, не означает ли это, что в соответствии с Конституцией позитивная дискриминация любого рода является недопустимой.

– Но существует несправедливость, которая…

– Почему многообразие есть равенство? – неожиданно спросил Рэмси.

– Оно означает, что большие и разнообразные группы студентов получат право выражать различные идеи и представлять различные культуры, что в свою очередь позволит разрушить невежество стереотипов.

– Разве вы не строите все свои доводы на предположении, что белые и черные думают по-разному? Что чернокожий студент, которого вырастили состоятельные родители – скажем, преподаватели колледжа в Сан-Франциско, – придет в университет с набором ценностей и идей, отличающихся от белого студента, выросшего точно в таких же условиях в том же Сан-Франциско? – Голос Рэмси наполнял нескрываемый скепсис.

– Я считаю, что все люди отличаются друг от друга, – ответил Кэмпбелл.

– Вместо того чтобы брать за основу цвет кожи, разве не разумнее признать, что бедные имеют больше прав на помощь? – спросила судья Найт, и Рэмси удивленно на нее посмотрел. – Однако в ваших доводах нет разграничительной линии между богатством и его отсутствием, – добавила она.

– Ее нет, – не стал спорить с ней Кэмпбелл.

Майкл Фиске и Сара Эванс занимали специальные места, перпендикулярно месту судей. Майкл взглянул на Сару, внимательно слушавшую прения, но та даже не повернула головы в его сторону.

– Вы не можете обойти букву закона, не так ли? Или хотите, чтобы мы перевернули Конституцию с ног на голову? – продолжал Рэмси, наконец отвернувшись от Найт.

– А как насчет духа, наполняющего эти слова? – возразил Кэмпбелл.

– Дух – штука аморфная, я предпочитаю что-нибудь более определенное.

Слова Рэмси вызвали смешки в зале. Верховный судья возобновил свои атаки и с безупречной четкостью разбил доводы Кэмпбелла и прецеденты, о которых тот говорил. Найт больше не выступала; она сидела, глядя прямо перед собой, и ее мысли находились где-то далеко, за пределами зала суда. Когда на трибуне загорелась красная лампочка, показывавшая, что время Кэмпбелла вышло, он практически бегом вернулся на свое место. Когда его оппонент вышел к трибуне, судьи, казалось, даже не стали его слушать.