Можайский — 1: начало (СИ)

Два самых странных обстоятельства — отсутствие взлома на входной двери и нелепое, положив руку на сердце, выволакивание раненого управляющего через окно. На второе обстоятельство Можайский временно решил наплевать, но первое его особенно встревожило: получается, газетчик из Листка, состряпавший омерзительную статейку, был прав? Управляющий — как минимум, в лицо — знал налетчиков или… налетчика? И как объяснить то, что городовой, обнаружив, положим, подозрительную суету у конторы Общества, без свистка оставил свой пост на углу проспекта и линии и бросился к конторе, не дав ничего знать у других углов — справа и слева — находившимся в поле его зрения городовым?

В девятом часу, с тяжелым сердцем и — по свидетельству Вадима Арнольдовича Гесса — ставшей совсем уж странной улыбкой в глазах, Можайский изменил направление поисков, распорядившись опросить служащих столичных вокзалов, при нужде донимая их и на квартирах. И уже к десяти часам в участок были доставлены сменный приемщик багажа и один из станционных служителей Балтийского вокзала.

Оба этих человека опознали в предъявленной им фотографии Анучина: первый — сдавшего в багаж объемный сундук пассажира; второй — «молодого», как он выразился, и «хорошо одетого барина», привлекшего его внимание выделявшейся нервозностью.

«Барин» вплоть до самого отправления поезда на Ревель то и дело поглядывал на часы, оставаясь на платформе и не занимая места в выкупленном им купе. Но полной неожиданностью стало показание служителя о том, что буквально за несколько секунд до отправления, когда кондуктор уже со всей возможной настойчивостью попросил «молодого барина» проследовать в вагон, к нему присоединился еще один человек — тоже хорошо одетый, приятной наружности, средних лет и запыхавшийся. При этом служителю показалось, что «барин» испытал облегчение и уже повеселевшим, сопровождаемый присоединившимся к нему «человеком средних лет», ушел с платформы в купе.

«Гулять, так гулять», а точнее — «предполагать, так предполагать», и Можайский незамедлительно — по телефону — вызвал в участок директора Общества Самохвалова, попросив его найти и захватить с собой фотографию Кузьмичева, а также, связавшись с полицейским телеграфом, отправил в Ревель предварительную ориентацию на сошедших с поезда двух мужчин, внешность одного из которых пока еще не могла быть полностью удостоверена.

Без четверти одиннадцать прибыл Самохвалов с фотографией. Станционный служитель сразу же, без колебаний, опознал в управляющем Кузьмичеве «человека средних лет», присоединившегося за несколько секунд до отправления поезда к «молодому барину». В Ревель полетела уточняющая телеграмма: на отыскание и задержание Анучина и петербургского мещанина Дмитрия Ивановича Кузьмичева.

Первый ответ пришел уже через час. Им уведомлялось, что подходящие под описание мужчины, будучи замечены сразу несколькими служащими железнодорожного вокзала и полицейским офицером, находившимся там же, действительно сошли со столичного поезда. Дальнейшие их передвижения засвидетельствовал нанятый ими извозчик, найти которого не составило большого труда: прямиком с вокзала Анучин и Кузьмичев отправились в порт.

К телеграмме прилагался список отбывших к указанному времени судов с промежуточными и конечными пунктами их назначения, а также заверение в том, что на остающихся в порту судах проводится тщательная проверка: если оказавшийся не таким уж и рубахой-парнем городовой и неприлично быстро воскресший из мертвых или оправившийся от смертельной раны управляющий находятся на одном из них, то, несомненно, они будут задержаны.

В два часа ночи новая телеграмма из Ревеля сообщила, что ни Анучина, ни Кузьмичева ни на одном из находившихся в порту пассажирских или грузовых судов не обнаружено. И тогда события приняли характер, который находившийся все это время рядом с Можайским Чулицкий чуть позже с восхищением охарактеризовал емким и хлестким определением «нахальный».

— А как по-вашему, господа, каким бы судном удобнее всего покинуть Россию?

Чулицкий, Инихов, Гесс, участковый следователь и несколько других собравшихся в кабинете Можайского офицеров и чиновников стали наперебой делиться соображениями, имея в виду суда из списка, пришедшего с ревельской телеграммой. При этом большинство голосов было отдано за германский пакетбот «Цойберин», отбывший в Гамбург и промежуточных остановок не планировавший.

— И я так думаю. — Можайский взялся за телефон. — Барышня? Сто тридцать один, Главное адмиралтейство, будьте добры.

Под удивленными и встревоженными взглядами коллег Можайский далее попросил соединить его с адмиралом Павлом Петровичем Тыртовым [8], который, несмотря на, мягко говоря, неурочное время, к телефону подошел. Беседа получилась краткой, энергичной и… в домашних, как показалось полицейским, тонах. Во всяком случае, она была совершенно не похожа на обращение скромного полицейского офицера к полному адмиралу, управляющему морским ведомством, члену Государственного совета и прочая, и прочая.

— Павел Петрович окажет содействие. А пока… — Можайский снова вызвал телефонистку. — Семнадцать шестьдесят шесть, консульство Германии, пожалуйста… Gute Nacht. Seine Exzellenz Graf von Alvensleben, wenn es nicht allzu schwierig sein. Er sagt Prince Mozhajskij [9]…

Положив трубку на рычаг, Можайский неожиданно улыбнулся — по-настоящему, не глазами — явно вконец оробевшим сослуживцам:

— Всё в порядке, господа. Консул тоже обещает содействие. Сейчас все нужные нам люди немного сориентируются на местности и…

Но первым, кто «сориентировался на местности», оказались вовсе не Тыртов и граф фон Альвенслебен из посольства Германии. Телефон зазвонил, Можайский ответил и тут же стал даже не просто хмурым, а по-настоящему угрюмым. Его лицо на протяжении той приблизительно полуминуты, в течение которой Можайский слушал невидимого и явно предпочитавшего монолог «собеседника», несколько раз искажалось непроизвольной гримасой. Наконец, не выдержав, Можайский решительно перебил:

— Позвольте объясниться, Ваше Императорское… — Чулицкий, словно обессилив, неаккуратно опустился на стул. Инихов и Гесс, напротив, вытянулись по струнке с беспомощно-растерянными лицами. Следователь непроизвольно отступил за стол и заморгал. — … Высочество!

Почтительно, но твердо Можайский изложил суть дела, а потом, уже опять положив трубку, задумчиво потер подбородок.

— Великий князь Алексей Александрович [10]. Хороший… но беспокойный человек, дай Бог ему здоровья. Оказал нам честь всемилостивейшей поддержкой.

Напряжение в кабинете моментально спало, разве что следователь все еще немножко нервно хмыкнул.

Около трех часов утра — темных, осенних часов под тяжкими дождевыми тучами — в здание участка прибыл флотский лейтенант, откомандированный, как он доложил Можайскому, его превосходительством вице-адмиралом Авеланом [11] для общей координации «операции». В чем, правда, заключалась эта координация, никто так и не понял, но само присутствие живого воплощения поддержки потревоженных особ вселяло в полицейских уверенность.

Лейтенант рассказал, что на перехват «Цойберина» направлена броненосная лодка «Волшебница», по счастливому стечению обстоятельств оказавшаяся на ближнем с «Цойберином» курсе.

— И потом, ведь это чертовски забавно, — лейтенант задорно усмехнулся, — волшебница против колдуньи [12]!

В четыре поступила первая депеша, озвученная лейтенантом вслух: «Цойберин» остановлен. В двадцать минут пятого — вторая: Анучин и Кузьмичев задержаны и переведены на борт «Волшебницы». Но без четверти пять третья депеша обдала Можайского и его коллег ушатом ледяной балтийской воды: «Помимо незначительной денежной суммы, никаких средств и ценного багажа при задержанных не обнаружено. Стюард отсутствие иного багажа подтверждает. Ввиду решительной невозможности полного и тщательного досмотра пакетбота, «Цойберин» отпущен и лег на прежний курс. «Волшебница» идет в Ревель».