Московский гость

- Допустим, я что-то напутал, - согласился мэр. - Это меня огорчает. Но я готов честно признать, что в моей памяти еще имеются досадные пробелы. Я готов наверстывать упущенное, учиться... Я открыт для критики. Другое дело, что в действительности мне совсем не хочется играть роль защитника города, увы... Однако это вовсе не значит, что я намерен и склонен вредить беловодским гражданам, отнюдь нет! Пусть они живут своим миром, а мы, власть предержащие, будем жить своим. Такова моя позиция, Кики, и я рассмеюсь в лицо каждому, кто посмеет напомнить мне, что во время предвыборной кампании я говорил совсем другое.

- Все это известно мне, Радегаст Славенович, лучше, чем кому бы то ни было, - возразила секретарша, обнажая в улыбке ослепительные зубы. - Но вы не так меня поняли, я отнюдь не собираюсь вредить бедной вдове... разве что немного попугать, чтобы не зарывалась, ну и в порядке защиты осетровых от полного истребления. Я беру пример с вас, Радегаст Славенович, и думаю о веселых, шаловливых делах, а не о мрачных, как можно было бы подумать, принимая во внимание мое предназначение...

До сих пор трудно было заметить в мэре весельчака и шалуна, подающего пример даже всяким и без того не унывающим оптимистам вроде Кики Моровой. Но тут он, выслушав секретаршу и как бы мгновенно устав от роли строгого законника и нравоучителя, улыбнулся, улыбкой совершенно очевидно выдавая ей санкцию на свободу действий в отношении вдовы Ознобкиной. В его глазах заплясали огненные чертики. Он достал из ящика письменного стола бутылку коньяка и две рюмки и наполнил их.

- За осетровых! - провозгласил мэр.

Они с удовольствием выпили.

------------

Летописец Шуткин не отведал вдовьей осетрины, его не приглашали. В городе вообще не придавали особого значения творческому подвигу, который совершал Мартын Иванович. Не было, скажем, понимания разницы между обычной литературой, сквозной, так сказать, в отношении времени и эпох беллетристикой, с одной стороны, и летописными сводами, этими важнейшими источниками познания мира, с другой, а было убеждение основной массы беловодцев, что если человек берется за перо, то он всего лишь писателишка, причем непременно и заведомо бездарный. А вдова Ознобкина не обладала чрезмерным вольнодумством, чтобы вопреки устоявшемуся общественному мнению помыслить, что среди берущихся за перо каким-то образом порой возникают и даровитые литераторы. Поэтому она не учитывала Шуткина, и он, оговоримся сразу, едва ли даже мог рассчитывать добиться когда-либо у нее, одаряющей исключительно по способностям, квалификации едока чудесной рыбицы.

Но не обида на это общественное пренебрежение погнала Мартына Ивановича теплым летним вечером к фантастическому особняку вдовы. Да, он намеревался проникнуть в среду избранников, но не для того, чтобы доказать свое право находиться среди них, право, обусловленное его высоким талантом. Забота и тревога совсем иного рода направляла летописца, не подозревавшего, какая большая беда подстерегает его несуразный, неправдоподобный нос.

Привыкший давать в своем творении подробную, добросовестную и, главное, материалистическую сводку текущих городских событий, Мартын Иванович был как-то чересчур обескуражен и почти пришиблен анекдотической фантасмагорией, свидетелем которой он стал на церемонии передачи символического ключа от города. Все уже успели подзабыть это событие, и в самом деле удивительное, а Мартын Иванович продолжал мучиться им, из-за чего потерял аппетит и сон. Он даже до сих пор не осветил его в своей летописи, и как, собственно, он мог это сделать, если оно очевидно и вопиюще выбивалось из создаваемого им с научной скрупулезностью материалистического ряда? Что скажут потомки, обнаружив, что их любимый историк, их незабвенный Нестор вдруг начинает как бы петь фальцетом, давать петуха, опускаясь до описаний того, что выглядит только глупой выдумкой и выглядеть иначе не может? Летописец осознал необходимость обратиться за помощью и советом к современникам. А добрыми советчиками в Беловодске могли быть лишь те лучшие умы города, что собирались и ели осетрину у вдовы Ознобкиной.

В этот роковой вечер небольшая, но странная и, если можно так выразиться, мучительная компания умиротворяла бурю культурных потребностей вдовы. Люди подобрались ладные и видные, известные в городе, однако конфликтующие между собой иногда даже с яростью и болью великих трагиков. Потому, что осетрина и впрямь была бесподобна, тут сидели за одним столом и мирно беседовали, политически не враждуя, лидеры двух абсолютно противоположных лагерей, но Беловодск, взгляни он сейчас на этих ублаженных господ, не обманулся бы их показным миролюбием, ибо уже не раз внимал громогласному объявлению жесточайшей войны, слетавшему с уст то одного, то другого. Так же и издатель с писателем, составлявшие вторую пару, отнюдь не питали друг к другу добрых чувств. Их связывали сугубо деловые отношения, по крайней мере так им хотелось думать, а хозяйка салона решила усадить их за один стол, заставить их питаться с одного блюда и пить из одной бутылки, и это было обоим до крайности неприятно.

Сама вдова, поместив голову на согнутой в локте руке, лежала на ослепительно красном плюше дивана и снисходительно посматривала на своих гостей, которые, расположившись за круглым столом, деятельно набивали утробу изобретениями ее кулинарного гения. Это была еще молодая женщина весьма крупного строения: пока она оставалась в тени старика Ознобкина, у нее было больше скрытых недоброжелателей, чем друзей, и эти завистники видели в ней разжиревшую на дармовых харчах выскочку; когда же смерть старика подарила ей самостоятельность, обеспеченность и пригодность к новому браку, появилось немалое количество кавалеров, считающих ее прежде всего упоительно пышнотелой и на редкость соблазнительной особой. Ничего иного, кроме обычной славной толстухи, невозможно вычислить из этих крайних суждений.

Катя возлежала в просторном красном халате - под стать обивке дивана. Она не сомневалась, что красное ей к лицу, и вечно ослепляла и дурманила всех не то словно бы потоками брызнувшей из открывшейся раны крови, не то как бы последней ужасной вспышкой садящегося за горизонт солнца. Перед ней стояла на треноге вместительная колба, постоянно подогревавшаяся крошечным огоньком спиртовки, а внутри колбы кипела кашица из каких-то темных разбухших уродливых трав. Испарения этой кашицы и вдыхала Катя, время от времени прикладываясь к длинной резиновой трубочке. Делать это в присутствии гостей, доводя себя до легкого головокружения, она считала высшим шиком.

Катю Ознобкину, при такой ее нехитрой изысканности и утонченности, вовсе не следовало подозревать в глупости. Она, разумеется, не обладала безупречным умом, но между тем с проницательностью змеи закрадывалась во внутренние покои своих гостей, например и этих, что сидели у нее за столом в этот роковой вечер, и постигала не только их полупрезрительное отношение к ней самой и любовь к ее осетрине, но и все конфликты, раздиравшие их тесно связанную идеологическими играми компанию.

Все было доступно ее разумению в этих главных ратоборцах, игравших мускулами на беловодской политической арене. Без них уже не мыслилась жизнь, но то, что сами они выдавали за свои мысли, стоило разве что поскорее увековечить под видом догм, чтобы можно было и сунуть поскорее эти перлы в музейные запасники. Так полагала, тешась своей женской мудростью, вдовушка. Но живость, с какой лидер правых и лидер левых поглощали блюда, называвшиеся заливными, и с какой присматривались к сменам блюд, поглощая между делом разные копчености, опрокидывала ее мечту распотешиться превращением этих трибунов в некие восковые фигуры. Антон Петрович Мягкотелов, вождь правых, и обгладывая косточки загадочных существ из озера Громкого оставался ратующим за создание демократического государства, в котором будут соблюдаться все права и свободы граждан, предварительно хорошо накормленных. Не ограничиваясь такой заботой о пока еще нищем, полуголодном и практически бесправном народе, он весьма горячо вызывал на диспут Москву, намереваясь доказать, что у нее с самого начала повелось во всем нехорошо поступать с Беловодском. Как только Москва осознает эту горькую правду, уверял Антон Петрович, а осознав, оставит наконец бедный Беловодск в покое, жизнь здесь преобразится в мгновение ока. Леонид Егорович прочно стоял в оппозиции разнузданной болтовне беловодского демократа: сепаратизм, воспеваемый Антоном Петровичем, не улучшит нашу жизнь, а приведет нас всех к краху! Леонид Егорович Коршунов был левым, верным приверженцем оболганного и оплеванного учения. Он посещал родильные дома, детские садики и школы, инициируя младенцев и прочую мелюзгу повязыванием красных галстуков, которых у него было все равно что у фокусника носовых платков. Не все посвященные плелись после этого в хвосте у энергичного товарища, навязавшегося им в духовные отцы, но Леонид Егорович не унывал и даже не снисходил до того, чтобы подсчитывать потери. Москву же левый Леонид Егорович любил, хотя и грозился ей нынче походом народного ополчения, по типу мининского, которое сотрет с лица земли тамошних мягкотеловых, предателей и торгашей. Москва, выходило по Коршунову, если и поступала иной раз жестко, то всегда так или иначе преследовала благую цель единения страны, ее экономического, научно-культурного и духовного развития. Коршунов, хотя и называл себя народным трибуном, предпочитал апеллировать все же к простым трудящимся, а не к народу в целом, поскольку при чрезмерной громогласности под его опеку могли ненароком попасть и зажравшиеся, обнаглевшие за годы мягкотеловской риторики проходимцы и ловкачи.