Женщина в море

А что до моря, то все дело в том, видимо, что я приехал сюда с некоторой заданностью суждении, а чужие было всего лишь довериться первому впечатлению и чувствами, а не рассудком общаться с феноменом природы, ранее мне незнакомым.

Правда, сегодня появились медузы. Экая гадость! И народу! Народу! Все побережье, как одна огромная баня на пересылке. Я не кокетничаю подобным сравнением, ими полно мое сознание и моя память. Годами жил я в мире, для меня столь же реальном, как для прочих всякие прочие реальности. Возможно, рассудочность без меры есть результат долгого отсутствия, и тогда это уже определенно дурно, ибо наверняка свидетельствует об атрофии непосредственного восприятия жизни.

И разве не так? Я хожу по прекраснейшему уголку государства и не испытываю никаких таких чувств, какие просто обязаны быть, ведь уголок действительно прекрасный, это засвидетельствовано миллионами, а если учесть, откуда я сюда прибыл, то должен я слепнуть от красок, блаженно задыхаться запахами, радостно глохнуть от звуков и голосов. Но я, как во сне, когда собственный сон просматриваешь как бы со стороны той частью сознания, которая только слегка дремлет, когда остальная часть спит и бредит видениями.

Однако, несмотря на некоторую, скажем, пришибленность моего состояния, я не могу не заметить конкретного влияния на меня всей этой праздничной пестроты побережья, ведь вокруг меня в основном люди отдыхающие, таковыми они бывают лишь месяц в году, для них этот месяц праздник, а праздничное настроение не менее заразительно, чем прочие массовые настроения, тем более что им вовсе не хочется противостоять.

Потому на третий день после моих морских приключений я уже реже и реже ловлю себя на желании пофилософствовать или даже просто мысленно потрепаться, скажем, на тему о море, хотя, если быть до конца честным, темы моря я избегаю сознательно, будто бы оставляю на потом, но именно в этот третий день мое "потом" неожиданно оборачивается в "сейчас".

В тот момент, когда я после обеда выхожу из столовой, ко мне притирается лет двенадцати девчушка с косичками и протягивает бумажку.

- Вам просили передать.

И убегает так мгновенно, что я не успеваю ни рассмотреть ее толком, ни ответить.

"Срочно жду вас на том же месте. Л."

- На каком "том же"? - восклицаю вслух. Но до меня никому нет дела, и я несколько раз перечитываю записку, успеваю отметить, что почерк у Людмилы безобразный, и это о чем-то должно говорить графологам, мне же это не говорит ни о чем, и гораздо важнее сообразить сейчас, какое место она имеет в виду: коттедж, где я встретил ее с Валерой, или пристань, где паркуется катерок. Решаюсь на второе, иду немедленно и даже не стараюсь ответить на вопрос: а чего это я так спешу, и отчего уже несколько раз смазываю с лица идиотскую улыбку, и почему, наконец, ни капли досады не испытываю оттого, что едва наступившая размеренность моего санаторного бытия вновь под реальной угрозой срыва.

На месте катера обнаруживаю "казанку" с подвесным мотором. За управлением Людмила, Валера же стоит по колено в воде и держит лодку поперек волны.

Он нетерпеливо машет мне рукой, и я послушно снимаю сандалии, закатываю брюки повыше и залажу в лодку, все же вымокнув почти по колено.

Никаких "здравствуйте". Едва Валера усаживается рядом со мной, лодка срывается с места и с ревом отшвыривает от нас берег с людьми, домами и субтропической зеленью. Совсем немного минут нужно этой бешеной лодчонке, чтобы оказаться в море, когда берег, скорее, иллюзия берега, а подлинная реальность вокруг - сине-зеленые волны и крохотная лодочка из плохонького металла - лодка наша с завывающим задом.

Я смеюсь над собой. Я, как ребенок, рад видеть Людмилу и Валеру, я озабочен только тем, чтобы скрыть эту радость, чтобы иметь физиономию, подобающую моему возрасту, жизненному опыту и всему пережитому, ведь неуместно мне радоваться стремительному полету лодки над волнами и тому, как легко и вдохновенно ведет ее моя красавица, небрежно обхватив рукой рулевую рукоять, устремив взгляд вперед, в море, и волосы ее на ветру... ах, ты ведьма! Нет, что ни говори, а присутствие в мире красивых женщин, даже если они орудие сатаны, присутствие их незаменимо, а, может быть, и нужно, чтобы они напоминали о совершенстве форм соблазна в мире?.. Чушь, впрочем. Чушь и пошлость. Я почти уверен, что Людмила по самым серьезным критериям человек хороший, что дурное в ней наносно, что нужно только соответствующее стечение обстоятельств, чтобы выявилось доброе ее природы, и когда-нибудь это произойдет непременно, ведь не зря же ей дано от природы столь много, хотя бы вот это удивительное сочетание античности профиля и простоты улыбки.

В данный момент, правда, улыбка не намечается. Живописные брови ее напряженно нацелены на переносицу, подбородок вздернут, и я не могу оторвать взгляда от линий ее шеи, нежной и стремительной, в последнем термине я не уверен, зато уверен, что впервые испытываю подлинно эстетическое восхищение от присутствия красивой женщины. Сейчас мне кажется, я мог бы самыми рациональными приемами доказать, что физическая красота человека - это всегда благо для всех, и не только никому не в укор, но, напротив, в оправдание случайных ошибок природы, сбоя гармонии, потому что источником радости и счастья может быть гораздо в большей степени общение с красотой как с феноменом, чем принадлежность к нему или обладание им... Впрочем, тема может оказаться скользкой, а мне хочется остаться на уровне трезвого созерцателя и спокойного ценителя, в такой позиции масса достоинств, и главное из них - сохранение своего достоинства...

Вру, наверное. А как будь я помоложе, не ринулся бы я в бой за эту красоту с кем угодно, хоть с этим красавцем, что справа от меня? Не исполняю ли я роль известной лисицы перед неким виноградом? Грустно.

Кстати, взглянув на Валеру, замечаю и на его лице ту же напряженность, что у Людмилы, и тут только догадываюсь, что приглашен не на прогулку, а на разговор, и предположение оправдывается немедленно. Глохнет мотор, и вся синь людмилиных глаз обращена на меня, а Валера прикашливает сбоку не то деловито, не то смущенно.

- Что-нибудь случилось? - спрашиваю Людмилу, помогая ей. И тут же благодарный взмах ресниц.

- Знаете, я рассказала Валере о вас, ну, что вы прошлый раз... какая у вас жизнь была и вообще...

Я принужденно хмурюсь и озабочен единственно тем, чтобы не покраснеть. Стыд за дурацкую исповедь просто душит меня, я даже будто глохну от стыда и оттого плохо слышу Людмилу.

- Мы с Валерой решили, что, кроме вас, нам никто помочь не может. И полно вроде друзей, а довериться сейчас никому не можем.

- В чем дело-то? - спрашиваю с нарочитым спокойствием и даже небрежностью.

- У мамы плохо... Ну, в общем, и у нас тоже... Дом опечатали, машину забрали, катер только успели сплавить... Но не в этом дело... Есть шанс ей помочь, ну, маме, то есть... Валерка, может, ты?..

Конечно, Валера наверняка более толково может объяснить суть, но мне все же хочется, чтобы говорила Людмила, и я торопливо пресекаю Балерину готовность вступить в разговор.

- Если я могу быть полезен... если вы так считаете, то говорите просто и ясно, что нужно сделать.

Интересно, а что я могу сделать? По-моему, решительно ничего. А жаль. Но пусть говорит, а вдруг...

Людмила колеблется и при этом пристально смотрит мне в глаза, в ее взгляде что-то незнакомое мне, возможно, я впервые вижу ее такой серьезной, да и что, собственно, я о ней знаю, как о человеке? Наверное, потому я немного взволнован и разговора жду, как радость.

- Понимаете, маме могут дать условно, это же почти свобода... Нужно сдать деньги...

- Деньги! - восклицаю я в отчаянии. - Да я их даже украсть не умею, не только иметь!

Моя реплика приводит Людмилу в замешательство, она оглядывается на Валеру, у него почему-то улыбка на лице, и почему-то Людмила в ярости от этой улыбки. Между ними в пару секунд разыгрывается непонятная мне пантомима, но все это только на секунды.