Девять граммов пластита

Лизавета посмотрела на часы: половина восьмого. Она возилась дольше, чем предполагала. Архив, то-се… На монтаж оставалось минут сорок. Сергей приедет за ней в восемь. С трудом, но успеть можно. Она быстренько скинула текст репортажа на дискету и понеслась вниз в ньюсрум – «комнату новостей», – чтобы представить сюжет на подпись редактору.

Только сначала материал надо распечатать. Принтер у нее в кабинете изъяли после ремонта, когда в редакции организовали «конюшню» для совместной работы.

По мысли устроителей «конюшни», все корреспонденты должны были дружно работать в одной, очень большой комнате, скидывать сюжеты на компьютер редактору, визировать у него тексты, затем распечатывать их на единственном принтере и идти на монтаж. Монтажеров тоже хотели запихать в общую «конюшню», однако не нашлось достаточно большого помещения. А журналисты просто обязаны были стать общественниками. И вот чтобы дух коллективизма не зачах, индивидуальные компьютеры из комнат поснимали и переставили в «конюшню». Получилось что-то вроде коллективизации и раскулачивания «по-телевизионному».

Лизавета всегда считала творчество интимным процессом. Ей не мешали шум и гам. Но она не могла сочинить что-нибудь саркастическое или трогательное, когда сзади стоит очередь – компьютеров в «конюшне» не хватало – и кто-то особо нетерпеливый обязательно заглядывает через плечо.

Она затолкала дискету в ньюсрумовский, подключенный к сети компьютер и отыскала файл, обозначенный «yad».

Едва на мониторе появились первые, стандартные строчки ее репортажа – «автор Зорина, оператор…», – как буквы рассыпались, и по почерневшему экрану запрыгали искорки, постепенно превратившиеся в прелестную цветочную чехарду. Ромашки, лютики, колокольчики прыгали и бегали секунд сорок, а потом слетелись букетиками и образовали цветочную записку:

"Ох, какая ты не ласковая, не близкая,

Репортерка моя, журналистка моя!

Могла бы и отменить съемки ради редкого свидания. Обижен, но все равно жду. 20.30, «Астория», комната 342. Встретить не могу по уважительной причине, а не из лени или от обиды".

Подписи не было. Но Лизавета знала только одного человека, который так легко и просто мог направить электронную записку куда угодно и кому угодно. Причем точно адресату. Лизавета ни секунды не сомневалась, что этот текст прочитала только она, хотя все компьютерные сообщения шли на сервер в компьютерном центре, а уж потом транслировались в ньюсрум.

Записочка повисела минуту, потом появилась веселая рожица, подмигнула, в пузыре возле губ появилась надпись «Романтический ужин гарантирую» – и все вернулось на свои места: пошли первые строчки репортажа об отравленном хлебе в «Тутти-Фрутти».

За сорок минут до эфира возле редакторского стола всегда столпотворение. Ленивые журналисты, даже те, кто съездил на съемку еще утром, тянут до последнего. Пьют кофе, болтают по телефону, вымучивают текст в час по чайной ложке. Но вот наступает время «икс», и они веселым табуном бегут сдаваться. Потому что если не успеешь, то сегодня сюжет не пойдет, а если он не пойдет сегодня, то может не пойти никогда – кому в новостях нужна осетрина второй свежести? Или пойдет, но в утреннем выпуске, когда ставить больше нечего и редактор готов заткнуть дыру в эфире хоть мультфильмом, хоть клипом Влада Сташевского. Ходить в эфир утром в корреспондентской среде считается уделом лохов и начинающих. Так что, кроме лени, в этих оттяжках есть и журналистская хитрость. Если смонтируешься слишком рано – репортаж откатают днем и выкинут. Тут надо ловить «исторический» момент. Это как Октябрьская революция – двадцать четвертого рано, двадцать пятого поздно. Вот корреспонденты и осаждают редактора со своими текстами за час до вечернего эфира.

В дни дежурств Светланы Владимировны Верейской традиционное корреспондентское столпотворение превращается в сущие Содом и Гоморру. Лана не только просматривает тексты, но и внимательно читает их. Читает и правит. Правит и комментирует. Послушать ее комментарии слетаются все свободные от текущих дел сотрудники. Так что народу становится втрое больше.

Когда Лизавета появилась возле редакторского стола, Верейская смотрела текст новенькой белокурой журналисточки в джинсах и драном свитере.

– Ты зачем мне тут физиологические подробности излагаешь? На этой пресс-конференции что, люди в исподнем были?

Толпа радостно загудела.

– Нет, вы послушайте! – Светлана Владимировна заводилась от публики не хуже Хазанова. – «Можно сказать одно: там был только один запах. В красивом зале висел густой аромат грязного белья!» Вычеркни, вычеркни эту гадость!

– Но это образ… – заупрямилась журналисточка. – Он там в интервью говорит, что дело с обвинением в коррупции плохо пахнет…

– И пусть говорит, у него имиджмейкеры, гешефтмахеры и прочие писари. Я тексты твоего героя не редактирую. А про аромат убери. У тебя перверсия обоняния.

Девушка зарделась. Наверное, она не знала, что значит перверсия, или знала только в одном значении.

– Но он же сам про запах говорит. Я только повторяю.

– Милая, посмотри в Ожегове. – У Верейской под рукой всегда лежал толковый словарь для особо тупоголовых или упрямых. – Посмотри, что значит аромат. И подумай. А это я вычеркиваю!

Лана бестрепетной рукой ампутировала три последние фразы репортажа, которыми молодое дарование наверняка собиралось удивить мир. Но в этот раз мир остался без «густого аромата грязного белья».

Лизавета вежливо дождалась, когда Верейская завершит уже начатую работу, и протянула ей свой текст. Никто не роптал. Многим было известно, что Лизаветин репортаж стоит в верстке первым номером. Благодаря разговорчивости Верейской многие знали, что ради этого репортажа и ради красивых глаз самой Светланы Лизавета сегодня отказалась от личной жизни с каким-то британцем. Так что ее право идти без очереди никто не оспаривал.

Верейская справилась с текстом за минуту. Несведущему наблюдателю могло показаться, что она читала через строчку. На самом деле Лана была предельно внимательна. С подлежащими и сказуемыми у Лизаветы все было в порядке. В том, что она не запутается в падежах, Верейская тоже не сомневалась. Прежде чем поставить подпись, она задала только один вопрос:

– Мы с этим твоим источником не вляпаемся? Он потом не станет называть паровоз мотороллером?

– Все записано, Светлана Владимировна, а кассету я пока сохраню.

– Иди и поторапливайся, меня уже режиссер подгоняет. Не хочет первый сюжет с плейера пускать.

Лизавета ничего не сказала, только махнула рыжей гривой и побежала монтироваться.

Потом ей предстоит внимательно разглядеть себя в зеркале и произвести невероятные улучшения, благо на работе у нее полный набор косметики: чаще всего Лизавета гримировалась сама. Или лучше сходить к гримерам и придумать что-нибудь экстраординарное? Пусть компьютерный гений поразится!

Сделать нечто удивительное со своим лицом и прической Лизавета не успела. Едва она смонтировала сюжет, как ее вызвали к руководству.

– Зайди ко мне прямо сейчас, – ласково пригласил Борюсик, позвонив в монтажную.

Повышенная ласковость Лизавете не понравилась. Начальство становится ласковым в двух случаях: либо когда хочет впрячь в трудную и противную работу, либо когда намеревается устроить разбор прошлых полетов. Никаких грехов Лизавета за собой не знала, а потому готовилась к худшему. Наверняка выяснилось, что кто-нибудь заболел, и на ближайшие две недели ей придется забыть о выходных.

В просторном кабинете, кроме их Главного, веселого и трусоватого Борюсика, сидел Ярослав, генеральный продюсер и первый заместитель председателя компании. Осторожный Ярослав всплывал только тогда, когда дело пахло политическим керосином. По существу, он был пожарным, который приходил с брандспойтом, ведрами, лопатами и тушил разведенные веселой журналистской братией костры. С его точки зрения, журналисты, во всяком случае некоторые, распоясались дальше некуда. Шляются по политико-экономическим дебрям, играют со спичками, не вникая в тонкости политических игр, и вольно или невольно тревожат медведей в их берлогах. Медведи, поворочавшись, рычат на Ярослава, и ему приходится отдуваться за всех.