ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

Прежде Эберлинг проводит до дверей княгиню Голицыну-младшую или дочь русского посланника в Швеции Бютцова, а вернувшись, обнаруживает конверт.

Как говорится, вам письмо. На ощупь чувствуешь размер послания. На эту сумму особенно не разживешься, но в хозяйстве будет не лишним.

Теперь в конверты стало нечего вкладывать. Только объяснения в любви. Потому-то все так расписались. Однажды он получил обращение от целого курса Художественно-промышленного техникума.

Что, казалось бы, вразумительного могут сказать все сразу, но в данном случае испытываешь доверие и даже представляешь студентов за сочинением письма.

Как они хотели высказаться. Чуть не кричали друг на друга, когда хотели что-то уточнить.

Сразу видно - симпатичные ребята. И, безусловно, талантливые. Это - Татьяна Бруни, а это - Алиса Порет. Кто-то так размахнулся, что букв не разобрать, а они четко вывели свои фамилии.

«… Мы не забыли, как по лестнице Вы носили с нами дрова и продукты для столовой, и разделяли с нами все лишения и трудные минуты, все время подбадривая нас и стараясь, чтобы тяжелые жизненные условия не оторвали нас от искусства».

Все правильно. И про вязанки дров, и про бадьи с продуктами. И про то, что их учитель всегда улыбался. Другие выполняли свои обязанности со сжатыми зубами, а он со смешками и прибаутками.

Сейчас письмо читается по-другому. Ко всему тому, что понимали его авторы, приплюсовывается то, что знаем мы.

Был Альфред Рудольфович как маятник. То есть, всегда стремился к равновесию. Хоть и отказался от многих тем и героев, но приумножил достоинства галантного кавалера.

Таков наш маэстринька. Ему одному разрешено то, что запрещено другим. Все давно перешли на рукопожатия, а он по-прежнему целует дамам ручки.

В новые времена только смутишь подобным обращением, но он неумолим. Самые юные ученицы знают: раз уж они решили стать кем-то, им надо терпеть.

И в положении понятого их учитель мало походил на тех, кому обычно выпадает эта роль.

Опять выручала прирожденная импозантность. Могло показаться, что он не случайно оказался в компании с дворником и военными.

Выходило что-то вроде тройственного союза. Рабочий класс, доблестная армия, и - любимец муз. То есть ведущие силы общества - и Альфред Рудольфович, наблюдающий за ними со стороны

Нашего человека узнаешь из тысячи. И не потому, что он шумно помешивает чай ложечкой, а из-за присущего ему спокойствия. Это иностранец начнет таращиться, а россиянин примет к сведению и будет жить дальше.

Почему так - можно, а так - нельзя? Лучше не мучиться этими вопросами, а просто обогнуть закрытые зоны и устремиться в открытые воды.

Порой, действительно, сломаешь голову.

Как вам такая «квадратура круга»? Все знают, что советская почта - самая надежная на свете, но почему-то портрет Ленина ей лучше не доверять.

«… портрет ГОЗНАКом Вам не посылается, - пишут Альфреду Рудольфовичу, - … я думаю, будет осторожней, если Вы сами захватите его».

Так что придется везти по железной дороге, но тоже с предостожностями и под прикрытием специального удостоверения.

«Предъявитель сего художник тов. ЭБЕРЛИНГ А.Р., - говорится в документе, - сопровождает при себе в вагоне исключительно ценное художественное изображение в гор. Москву, чем и вызвана недопустимость другого рода доставки данного исполнения по заказу Управления ГОЗНАКа».

Как тут разберешься без перевода? Вроде знаешь каждое слово, но это не приближает к скрытому смыслу.

Что такое «исключительно ценное художественное изображение»? Скорее, речь о персонаже. Потому и сказано о «заказе», чтобы больше не оставалось сомнений.

Или такой пример. Когда Эберлинг рисует председателя правительства, то кто кому дает сеансы? В другом случае художник не уступил бы первенства, а тут сказал о поездке «на сеанс к т. Рыкову».

Или еще. Что нужно для того, чтобы осуществить замысел? Пусть и такой специфический как «Символический сборный портрет Великих людей СССР во главе с тов. Сталиным»?

Вы подумали о вдохновении, ан нет. Оно, конечно, потребуется, но лишь после того как примет решение Комитет по делам искусств.

Эберлинг и наброски-то делать опасается. Так прямо и говорит: не считаю вправе. «Если бы Комитет… непосредственно дал мне возможность приступить к работе», тогда дело другое.

Везде свои тонкости. Написал было о том, что собирается дать «ряд указаний» граверу Ксидиасу, а потом зачеркнул. Возможно, понял, что в письме руководителю ГОЗНАКа такая решительность неуместна.

Вообще новоязу особенно доверял. Больше всего почитал слово «товарищ». Только в тексте возникнет какое-то имя, он сразу этого «товарища» приставит.

В одном письме Альфред Рудольфович переборщил. Обращался к «т. Енукидзе», а подписался «т. Эберлинг».

Как рассказать о том, что в 1898 году он ездил в Константинополь? Да еще так отрекомендовать своих спутников, чтобы они сразу вызывали доверие?

Ну, конечно, произвести в «товарищи». Пусть «т.т. Плотников и Глущенко» звучит чересчур современно, но зато не подкопаешься.

Эберлинг не впервые хотел найти опору в этой букве. Он и Ксидиаса сначала назвал «художником», а потом переправил.

Для кого-то приставка «т.» необязательна, а Ксидиасу совсем не лишняя. Ведь не только грек, но бывший греческий подданный. Одно имя-отчество чего стоит! «Альфред Рудольфович» звучит невинно в сравнении с «Периклом Спиридоновичем».

Учуял-таки Эберлинг важную тенденцию. Даже Сталин эту букву выделял. Когда стали готовить его собрание сочинений, самолично вычищал эти «т.» перед фамилиями врагов народа.

Потому-то Альфред Рудольфович держал ухо востро. Кожей чувствовал, что малейшая оговорка вызовет подозрение: этот язык для него не родной.

Эберлингу была присуща склонность к декларациям. Взять хотя бы надпись на занавеске в его мастерской.

Вряд ли этот слоган подойдет для новых времен. И потому, что политически ошибочный, и потому, что уж очень короткий.

Тот, кому больше других нужны разъяснения и оправдания, наверняка усомнится. Не отписка ли? Не попытка ли уйти от прямого ответа?

А объясниться художнику следовало непременно. И, конечно, в форме куда более развернутой, чем простое утверждение.

Эберлинг не стал ждать, когда его попросят, а сам усадил себя за письменный стол.

Почувствовал, что настала пора усилия на поприще живописи подкрепить словесной аргументацией.

Не расстроился, что статью «Каким должен быть советский художник?» не опубликовали. Достаточно того, что смог ее закончить. Когда возникнет необходимость, он этот текст предъявит.

И писал, как видно, не для печати, а для такого случая. Вот, мол, дневник моих чувств. В нем я со всей откровенностью выразил свои мысли об искусстве новой эпохи.

Хлестаков врет, как на крыльях летит, а Эберлинг каждый абзац вымучивает. У него на холсте всякий штрих на месте, но на бумаге чаще выходит невпопад.

Мысль простая и короткая, а любая фраза себя больше. И сам видит, что нужна точка, но никак не удается завершить мысль.

«… отмечая в ребенке дарованье к изобразительному искусству, - пишет Эберлинг, - требуется взвешивать его интеллект, имеются ли те исключительные данные, способные к должному поднятию культурного уровня, лежащего в основе всякого художественного творчества…»

Прежде он ограничивался слоганом, а сейчас топтался на месте, переливал из пустого в порожнее. Вряд ли найдется занавеска, где можно разместить этот текст.

В эти годы Эберлинг задумал картину «Переделка и воспитание трудящихся людей (на строительстве канала «Москва-Волга»)» и обратился с просьбой о том, что для «уточнения характеристики действующих лиц… желательна поездка на места».