В темноте

Граненый стакан, извлеченный из недр стоящего в метре верстака, не вызывал доверия, и Максаков хлебнул из горлышка. Газировка смочила горло и напомнила о пустом желудке. Он взглянул на часы. Они стояли — забыл завести.

— Сколько времени?

Молодые развели руки. Шохин тоже пожал плечами. Долговязый шагнул в сторону и толкнул дверь подсобки. Над большим чертежным планшетом висели ходики.

— По–о–ловина пе–ервого.

— Поеду я. — Максаков надел пальто и повернулся к Шохину. — Позвони по результатам.

На улице было уже белым–бело. Снег стал крупнее, и резкий ветер рисовал им замысловатые фигуры на сером однотоном небе. «Дворники» остервенело скребли лобовое стекло. Он сидел и слушал, как довольно урчит, набирая обороты, прогреваемый двигатель. Затем выключил его, вылез из машины и, прикрываясь от снега полями шляпы, вернулся на склад.

— Саша, — поманил он Шохина, — кузов фуры посмотрите, а в кабину не лазайте. Эксперт здесь закончит — пусть там поработает. И этого длинного красавца давите. Врет он.

В глазах Шохина столь откровенно читался немой вопрос, что сдержать самодовольную улыбку было практически невозможно.

— Откуда он знает, что в подсобке часы, если никогда здесь не был?

На пути в РУВД вернулись мысли о Сиплом. Тревожная пустота сосала в груди. Хотелось чаще смотреть в зеркало заднего вида. Снег усиливался.

Глава 8

В отделе было тихо. Большинство оперов расползлось в поисках обеда. Только у Сергея Шарова дверь была настежь и на столе в большой трехлитровой банке, наполненной очищенной картошкой, булькал кипятильник.

— Заходи, Алексеич, — улыбнулся Шаров, — у меня пара кубиков бульонных есть. Сейчас засыпем: будет и первое и второе.

У Шарова было трое детей, и Максаков плохо понимал, как живет этот спокойный, добросовестный и честный парень. Он остановился в дверях и стряхнул снег с полей шляпы.

— Спасибо, Серега, у меня там пара пакетов китайской бурды осталась.

В кабинете хрипел чайник. Гималаев насыпал в кружку китайскую лапшу.

— Ты вовремя. Тебе забодяжить?

— Давай. — Максаков разделся и рухнул в свое любимое черное кресло, с барского плеча подаренное Грачом при замене мебели у него в кабинете. Оно, как всегда, хрустнуло и наклонилось влево.

— Иваныч где?

— За хлебом пошел. Сейчас будет.

— Про зарплату слышно чего?

— Вроде дадут в понедельник.

— Со шмоточными?

— Вряд ли.

Максаков повертел в пальцах сигарету и отложил на край стола. В кабинете было холодно. Для работающего обогревателя он был слишком большим и пустым. Полтора десятка стульев, ободранный диван, два стола углом друг к другу. На стене календарь и плакат «Зенита». След протечки на потолке. Серые обои. Он вспомнил квартиру на Коломенской. Разница небольшая.

— Искал кто?

— Француз снова звонил.

Игорь отключил чайник, залил водой лапшу и накрыл кружки «Комментарием к Уголовно–процессуальному кодексу». Максаков снял трубку.

— Здорово, Николаич. Искал?

Французов был последним из оставшихся в районной прокуратуре нормальных следователей.. С Максаковым их, кроме этого факта, соединяла дружба.

— Искал. У меня плохие новости.

Максаков напрягся. Он давно устал от бед, неприятностей и проблем. Мечталось о светлом. Хотелось радости и положительных эмоций. Неприятный холодок снова штопором ввинтился в грудь.

— Выкладывай.

— Костюхина по убийству оправдали. Дали трешку за хранение оружия, зачли отсиженное и освободили.

Максаков вспомнил круглолицего упыря–олигофрена из Пскова, застрелившего двух заезжих коммерсантов из–за смехотворной суммы.

— Больше стрелять никого не буду. Топить буду — доказательств меньше, — ухмылялся он на следствии.

Навалилась апатия. Тупая и безразличная. Захотелось домой. Горячий чай, интересная книжка, плед и бормочущий телевизор. Не знать, не видеть и не ведать бандитов, трупов, судов, выстрелов. Стать нормальным человеком, пребывающим в счастливом неведении…

— Почему? — выдавил он, понимая, что в сущности — разницы никакой.

— Дежурный следак в протоколе осмотра не написал, как упакована куртка, на которой запаховые следы Костюхина. Ее признали доказательством, добытым с нарушением закона. А пистолет, по его, заявлению, он нашел после убийства и не успел сдать.

— А показания проституток, которым он этим стволом угрожал?

— Так они же проститутки. Какая им вера? Я разговаривал с судьей. Он сказал, что не сомневается, что убийца — Костюхин, но ничего поделать не может: у нас правовое государство. Прокурор в процессе тоже его поддержал.

— Это они родственникам убитых пусть расскажут. У нас правовое государство на потерпевших почему–то не распространяется.

— Согласен. — Голос Французова звучал невесело. — Короче, Костюхина на волю, мне выговор.

— Как? — опешил Максаков. — Тебе–то за что?

— Ну как за что? — так же невесело рассмеялся Володька. — Есть оправдание — значит, нужно кого–то наказать. Дежурный тот давно уволился, а я не увидел его ошибки и вовремя не отпустил Костюхина, не «заглухарил» дело. Плевать, конечно. Жалко только — с квартальной премией пролетаю. Я рассчитывал с нее долги отдать.

— Выходит, никого не сажать — безопасней?

— Выходит. Может, вечером по стаканчику? А то тошно как–то.

— Я дежурю.

— Понял, но я, может, все равно заскочу.

— Давай.

Максаков ощутил подступающую волну ярости. Перехватило дыхание. Заныло сердце. Подкатило бешеное желание крушить все, что попадется под руку. Он дотянулся до двух граненых стаканов возле грязно–зеленоватого графина на приставном столике и, размахнувшись, швырнул один из них в противоположную стену. Брызнули осколки. Полегчало, но совсем чуть–чуть. Гималаев невозмутимо помешал лапшу, пригубил. Второй стакан полетел вслед за первым. Максаков с интересом посмотрел на графин. Игорь задумчиво покачал головой, оставил кружку, молча пересек кабинет, достал из стенного шкафа два стакана и поставил их перед ним, после чего вернулся к лапше. Злость пропала мгновенно. Максакову хотелось смеяться.

— Я потом все уберу. Дай, пожалуйста, мою порцию.

— Кого выпустили? — Игорь передал кружку.

— Костюхина.

— Не слабо.

— Что, чья–то жена заходила? — Иваныч с батоном в руке пнул ботинком осколки.

— Нет, Алексеич понервничал. Бери свою порцайку и давай хлеб.

— Понятно.

Лапша, конечно, была, как всегда, безвкусной, но горячей. Желудок наполнялся, голодные спазмы отпускали. Максаков вытер губы и с наслаждением закурил. Иваныч достал пакет с двумя бутербродами и аккуратно разделил на троих.

— К чаю.

Бряцнул телефон. К счастью, не прямой.

— Да?

— Ты очень занят? — Голос Татьяны был нейтрален.

— Для тебя нет.

— Как дела?

— Кручусь. Дежурю.

— Тогда извини. У меня на сегодня два билета в театр. Я думала, может, сходишь со мной.

— Извини, никак.

— Я поняла. Найду кого–нибудь другого. — Тембр голоса стремительно холодел.

Дико затрезвонила связь с дежуркой.

— Подожди секунду. — Он перехватил трубку в другую руку и снял вторую. — Да?

— Алексеич, ты? — Член дежурной смены Юра Каратаев был жутким тормозом.

— Нет, Усама бен Ладен! Говори быстрее….

— Там вроде убийство на Моховой.

— «Вроде» или убийство?

— Пока не знаю.

— Так позвони, когда узнаешь.

Он снова перехватил первую трубку.

— Алле, извини.

— Ты занят. Пока.

Он ненавидел блеклые интонации в ее голосе.

— Может, сходим куда–нибудь завтра или в воскресение?

— Позвони.

Гудки отбоя. Он снова потянулся за сигаретами. И вместе не жить, и расстаться немыслимо.

— Чего там дежурка? — Иваныч разлил чай.

— Мокруха на Моховой. Пока под вопросом.

— Хорошо бы с лицом. Пара бытовух спасли бы наше бедственное положение с раскрываемостью.

Горячая кружка приятно грела руки. Возникали мысли о доме, уюте и душевном равновесии. Максаков чувствовал усталость. Не сиюминутную усталость, а ту, что накопилась за десятилетие оперативной работы, наполненной смертью, слезами, горем, цинизмом, подлостью, бессонницей, табаком, водкой, безденежьем, стрессами, постоянным ожиданием беды и по–детски наивными надеждами на что–то лучшее.