Озорство

— Вам нечего тревожиться, — сказал он ей. — Никто не собирается обижать вас. Это для вашего же блага.

Старуха промолчала. Она неумолчно всхлипывала и раскачивалась, раскачивалась.

— Я это делаю из любви к вам, — продолжал он.

В ответ послышались всхлипывания.

— Вот почему я это делаю. А вам лучше уйти, подождать, посмотреть.

«Будь я проклят», подумал он, «если смогу что-нибудь втолковать ей. Она уже даже свое собственное имя не помнит. Все же она должна понять, что это вовсе не жестокость. Он просто не смог бы причинить зла ни ей, ни кому-либо другому. Жестокость или даже невнимательность не в его характере. То, что он делает, — это милосердие».

— Я проявляю милосердие, — проговорил он.

— Где мы?

Ее голос, прозвучавший из темноты, испугал его. Как будто кто-то выстрелил за его спиной. Удивительно четкий, ясный, энергичный, требовательный.

— Если я вам даже и отвечу, разве вы поймете? — спросил он и усмехнулся, посмотрев в зеркало заднего вида.

— Скажи, — настаивала она.

— Вы знаете город?

— Нет, — ответила она. — Кто ты такой?

— Разве вы вспомните меня, если я назовусь, — снова усмехнулся он, посмотрев в зеркало.

— Знаю ли я тебя? Ты — мой внук?

— Вы еще помните вашего внука? — спросил он.

— Бадди, — проговорила она и кивнула головой.

— Вы помните Бадди?

— Или Ральф. Тебя зовут Ральф?

— Так звали пса. Ральф! Сюда, — громко рассмеялся он.

— Тогда, значит, тебя зовут Бадди, — проговорила старуха.

— Какое это имеет значение, бабушка? Мы уже с вами, считайте, приехали, так что успокойтесь и не забивайте себе голову всякой чепухой. Я делаю вам добро, вы меня еще благодарить будете за это. Правда, правда.

— Ральф не был псом, — сказала старуха.

— Ральф! Сюда, — снова засмеялся мужчина.

— Мне кажется, он утонул, — пробормотала старуха.

— Может быть, и так.

— Как бы я хотела вспомнить все.

— Как бы я хотел забыть все, — отозвался он. — Если бы вы знали, какая вы счастливая. Вас любят, вам желают добра, вам устраивают спокойную, удобную жизнь. Вы и в самом деле не знаете, какая вы счастливая.

— Я счастливая, — повторила старуха.

— Знаю, бабушка. Я вам и говорю, что знаю, какая вы счастливая.

— Счастливая.

— Ну вот, считайте, мы уже и приехали. Тут, около меня на сиденье лежит хорошенькое одеяло. Я вас закутаю в него, и вам будет хорошо и тепло. Неужели в этом году никогда не придет весна, а?

— Я пожелала Полли спокойной ночи?

— Не помню.

— Это я ничего не могу вспомнить, — захихикала старуха.

В ее хихиканье вплелся смех внука. Глубокой ночью по городу мчалась неосвещенная машина, в ней сидели бабушка с внуком и смеялись.

В два часа ночи железнодорожная станция была безлюдна и плохо освещена. Только в запертом пустом зале ожидания горела одна лампочка. Мужчина предварительно ознакомился с порядками на станции и поэтому знал, что зал ожидания запирают в половине одиннадцатого вечера и отпирают в половине пятого утра, за пятнадцать минут до прихода первого утреннего поезда. Он также знал, что зал ожидания запирался на дерьмовый замок. Красть там было нечего, так что простого замка с подпружиненным засовом было вполне достаточно. На привокзальной площади стояли три машины.

Мужчина выбрал место возле самого зала ожидания, невдалеке от автоматической кассы, припарковал там свою машину, открыл дверь и вышел на мостовую.

— Я мигом вернусь, — сказал он старухе.

Стоит ли бросать двадцатипятицентовик в кассу, подумал мужчина. После недолгого раздумья решил бросить, чтобы его машиной не заинтересовались патрульные полицейские, если им вздумается нагрянуть на привокзальную площадь в то время, когда он будет орудовать в зале ожидания. Он опустил монету в кассу, повернул ручку, кивнул головой, поднялся по ступенькам на платформу, обошел вокруг здания вокзала и подошел к двери, выходившей на пути. В зал ожидания можно было проникнуть и через другую дверь, но та дверь была видна с улицы, а в его планы совершенно не входило, чтобы кто-нибудь заметил, как он отмыкает замок.

Ночью через станцию не проходил ни один поезд — это он проверил по расписанию. Быстро и бесшумно отомкнул замок при помощи своей кредитной карточки «Американ экспресс», дернул на себя дверь и оставил ее приоткрытой.

Старуха сидела на заднем сиденье машины — там, где ее оставил внук, — и тихо плакала. Он открыл переднюю дверь со стороны пассажира, взял лежавший на сиденье плед, перекинул его через руку и только после этого распахнул перед ней дверь.

— Нам пора идти, бабушка, — сказал он.

Она молча позволила поднять себя с сиденья. Хрупкая, почти невесомая. Внук взял ее на руки и понес по ступенькам на платформу, а она беззвучно плакала, прижавшись к нему, и слезы ее капали на его плечо. Он быстро подошел к полуоткрытой двери, внес ее в зал ожидания и осторожно притворил за собой дверь.

— Здесь хорошо и тепло, — проговорил он.

Старуха плакала.

— И нечего бояться, — прибавил внук.

Он поднес ее к скамье, стоявшей у стены, которая выходила на улицу, и опустил на сиденье возле подлокотника.

— Здесь вам будет удобно, — сказал он. — Лампочка будет гореть всю ночь, так что вам нечего страшиться. Около четырех часов утра сюда придут люди, они позаботятся о вас. Ни о чем не беспокойтесь.

Старуха плакала.

— Ну я побежал, — произнес он.

Старуха всхлипнула.

— Прощайте, бабушка, — сказал внук и оставил ее одну в зале, освещенном тускло горевшей лампочкой.

Старая больница неотложной медицинской помощи, называемая городскими жителями просто Неотложкой, а иногда Последней Неотложкой, находилась на Старой Дороге. Она состояла из трех блоков зданий и начиналась от станции «Уитком-Авеню», расположенной на линии Харб-Вэлли, которая вела прямо к городской тюрьме Кастельвью. Двое патрульных полицейских из 86-го участка, объезжавших свой район на радиофицированной машине, в 4.30 утра приняли вызов от начальника железнодорожной станции. В зале ожидания вокзала находилась старая дама. Они усадили ее в машину и через десять минут доставили в покой экстренной помощи Неотложки. На календаре был четверг, двадцать четвертого марта, часы показывали пять утра. Старуху перенесли на третий этаж и положили в отдельную палату. Столпившиеся возле ее кровати врачи пытались вытянуть из нее хоть какие-нибудь сведения, которые позволили бы им сбыть ее с рук, отправить к родственникам, знакомым, к черту на рога.

К бабушкам-подкидышам в больнице уже успели привыкнуть. Они начали поступать в Неотложку около десяти лет назад. Первую старуху обнаружили у двери покоя экстренной помощи. Она сидела в кресле-коляске, к ее груди была пришпилена написанная от руки записка: "Меня зовут Абигайль.

Я страдаю болезнью Альцгеймера. Пожалуйста, помогите мне". В том году каждый месяц в больницу подбрасывали от пяти до десяти стариков, три года спустя их поток достиг пика, а потом пошел на убыль и упал до двух-трех человек в месяц.

— Вы знаете, как вас зовут? — спросил Фрэнк Хэггерти, главный врач больницы. Один из двух врачей, стоявших возле кровати старой дамы.

Это был 63-летний мужчина с гривой седых волос, синими глазами, от которых невозможно было отвести взор, и продубленной на солнце морщинистой кожей. Кроме него в палате находились заведующий покоем экстренной помощи и директор социальной службы больницы. Старуха была уже шестым подкидышем, свалившимся на головы врачей в марте месяце, в феврале в больницу поступило только четыре старика. Престарелые подкидыши буквально сидели у врачей в печенках. Хэггерти не мог позволить себе роскошь принять на попечение больницы еще хоть одного старика, оказавшегося в тягость родственникам. Город урезал в прошлом году больничный бюджет на 35 процентов, поэтому, как и другие городские больницы, Неотложка оказалась в тяжелом положении. Персонал был сокращен до минимума, и его численность приличествовала скорее какой-нибудь загребской клинике, чем больнице одного из самых больших и значительных городов земного шара.