Кто стреляет последним

Не показалось ли ей в их поведении что-нибудь странным? Показалось. Они заказали бутылку молдавского коньяка «Аист», но почти не пили. Только перед самым закрытием допили и взяли еще одну — с собой.

Картина стала еще яснее. Значит, действовали все-таки двое. Один из подручных Гарика, что пониже — Петраков, около девяти вышел из ресторана «Ангары», угнал машину от «Бирюсинки» (она находилась в квартале от «Ангары»), оставил ее незапертой (ключей же у него не было) в генеральском поселке, возле коттеджа Барсукова, и на такси или частнике вернулся в город. Около десяти вечера из ресторана исчез Гарик. Примерно в половине одиннадцатого он уже был в «Четверке». Полтора часа прятался за гаражами, ожидая возвращения Барсукова из охотничьего домика. Застрелив его, на красной «девятке» доехал до Иркутска, пересел в машину частника или в такси и около часа ночи снова был в ресторане.

Все сходилось. Неясно было только одно: откуда они могли так точно знать топографию «Четверки» и генеральского поселка, в каком из коттеджей живет Барсуков и где его гараж. Гарик мог и раньше бывать в Иркутске. Возможно, бывали и Ряжский, и Петраков — привозили деньги и следили за отправкой груза. Но вряд ли они даже ездили в «Четверку», им просто нечего было там делать. Значит, ездили уже в субботу? У них было достаточно времени для этого: около двух вышли из номера, а вернулись только к восьми. И ездили конечно же не одни. Их обязательно должен был сопровождать кто-то, кто хорошо знает «Четверку» и все заводские порядки.

А это мог быть только Крумс.

Из гостиницы вернулись в прокуратуру, узнали из рапорта УВД последние донесения «наружки» и службы прослушивания: из номера никто не выходил, им никто не звонил и они не звонили.

— Ну, пора! — решил, наконец, Турецкий.

— Будем брать Крумса? — спросил Мошкин. — Тогда нужно вызвать оперативников.

— Брать? Пока не знаю, — ответил Турецкий. — Сначала нужно на него посмотреть.

Взяли из сейфа дежурного еще утром оставленные там, чтобы не таскаться с ними по городу, свои «ПМ» — пистолеты Макарова. Засунув «Макарова» в кобуру под мышкой, Косенков сразу поважнел — словно бы надулся.

— Ты хоть стрелять-то умеешь? — с усмешкой спросил Софронов.

— С ходу — не очень, — признался Косенков. — А из положения «лежа» вроде бы ничего получается.

«Уазик» с водителем оставили метрах в тридцати от дома Крумса и гуськом подошли к калитке.

— Звони, — кивнул Турецкий Косенкову.

Тот нажал кнопку звонка.

Взъярился, гремя цепью, сторожевой пес.

Косенков позвонил еще раз.

Стукнула входная дверь дома, мужской голос прикрикнул на собаку, из-за калитки спросил:

— Кто есть тут?

— Вам телеграмма, — ответил, как ему было велено, Косенков.

— Бросьте в почтовый ящик.

— Вам нужно расписаться.

Загремел ключ в замке, калитка открылась. При виде четырех незнакомцев Крумс как бы отшатнулся и хотел захлопнуть калитку, но Софронов, оттеснив Косенкова, уже поставил ногу в дверной проем.

— Антонас Ромуальдович Крумс? — спросил Турецкий, хотя никаких сомнений у него в этом не было. Крумс был именно такой, каким Турецкий его себе представлял: рыжеватый, «видный из себя», с круглым, чуть веснушчатым добродушным лицом, с белесыми бровями и ресницами. На нем были домашние брюки и свободный, крупной вязки, свитер.

Он уже справился с растерянностью и выжидающе подтвердил:

— Это я, так.

Турецкий предъявил удостоверение. Назвался:

— Старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России Турецкий. — Назвал спутников: — Сотрудник МУРа капитан Софронов. Следователь Мосгорпрокуратуры Косенков. Следователь Иркутской областной прокуратуры Мошкин.

Крумс побледнел. Правильнее даже было сказать — обмер. Веснушки высыпали на обескровленной коже его лица — лицо словно бы покрылось рябью.

— Можно войти? — спросил Турецкий.

Крумс попытался сохранить самообладание, и ему это почти удалось.

— А разве я могу вам сказать «нельзя»?

Он укоротил цепь, с которой рвалась, задыхаясь от злобы, крупная овчарка, и кивнул в сторону крыльца:

— Проходите.

— Кроме вас, в доме кто-нибудь есть? — спросил Турецкий.

— Никого нет. Так. Сыновья в Москве, учатся. В МГУ. Младший на третьем курсе, у старшего — диплом.

— А жена?

— Она уехала, в Черемхово. Проведать родителей. Так. Вернется завтра утром.

Странно, подумал Турецкий. Человек родился и всю жизнь прожил в Сибири, а акцент есть — все эти «так», еле заметные, но все же заметные, интонационные сдвиги. Неужели сам артикулярный аппарат, какая-то особинка в устройстве голосовых связок уже с самого рождения предрасполагают к акценту?

— Вы говорите по-латышски? — поинтересовался Турецкий.

Крумс удивился неожиданному вопросу:

— Говорю. Конечно. По-латышски я научился говорить раньше, чем по-русски. Матушка всегда говорила со мной только по-латышски. У нас дома все говорят по-латышски, даже жена. Как я могу не говорить по-латышски? Это язык моей родины.

«Теперь все понятно», — отметил Турецкий.

— Вы считаете Латвию своей родиной? — спросил он.

— Как я могу не считать ее своей родиной? Она есть моя родина.

— Почему же вы не вернулись, когда возвращение разрешили?

— Я был очень молодой. Куда я мог ехать с больной матерью? А потом родились дети. Мне некуда было ехать. Но я надеюсь, что это когда-нибудь произойдет.

«Но не так скоро, как тебе хотелось бы», — подумал Турецкий.

Из просторной прихожей на второй этаж вела широкая лестница из светлого дерева, покрытого лаком. Одна из дверей — в комнаты первого этажа, другая — на веранду. Посреди обширной теплой веранды с высокими, в двойных рамах, окнами стоял овальный стол, покрытый льняной скатертью, и шесть стульев. Сюда и провел Крумс своих нежданных и нежеланных гостей.

Кроме входной, из прихожей, на веранде была еще одна дверь. Турецкий заглянул. За дверью оказалась комната, обставленная, как гостиничный полулюкс: тахта, два кресла, небольшой письменный стол, тумбочка, шкаф.

— Это комната для гостей, — объяснил Крумс. — Прошу, садитесь.

Они расположились за столом, и веранда сразу стала похожей на загородный ресторан, в который только что зашли продрогшие на весеннем ветру посетители и молча ждут, когда официант оживит напитками и закусками пустой стол.

— Я готов слушать, — не выдержал молчания Крумс.

— Извините, задумался. — Турецкий внимательно на него посмотрел. — Антонас Ромуальдович, у вас серьезные проблемы, вы это знаете?

— Проблемы? Я не знаю этого.

— Груз у вас?

Он не понял:

— Какой груз?

— Партия лития. Сто ампул и двадцать капсул.

На его лице вновь словно бы вспыхнула рябь.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответил Крумс, с усилием выдавливая из себя слова.

— С кем вы встречались в субботу во второй половине дня?

— Я ни с кем не встречался.

— Куда вы с ними ездили?

— Я никуда и ни с кем не ездил!

— Кому вы звонили сегодня в 14.15?

— Я никому не звонил!

— Кто приезжал к вам сегодня между тринадцатью и четырнадцатью часами на белой «Волге» тридцать первой модели?

— Я не понимаю, о чем вы говорите! — В голосе Крумса явственно прозвучало отчаяние.

— Что он вам привез?

Крумс молчал.

— Кто должен к вам приехать сегодня в двадцать два часа? Что эти люди должны у вас взять?

Мертвенная бледность не сходила с лица Крумса.

— Гражданин Крумс, вы арестованы. — Турецкий передал ему через стол, через Софронова, постановление об избрании в качестве меры пресечения содержание под стражей — это постановление Турецкий приготовил загодя, еще в гостинице, предвидя возможность такого оборота событий.

Крумс внимательно прочитал постановление. Перечитал еще раз. Положил на стол и тут же вновь схватил и впился в него глазами.

Турецкий терпеливо ждал. Нужно было дать ему время хоть немного освоиться с этой новой, страшной, неожиданно разверзшейся перед ним действительностью. Если продолжать допрос так же, как Турецкий его начал, вполне можно было вогнать Крумса в ступор, и тогда он будет лишь тупо смотреть, слушать и не понимать услышанного. А Турецкому не нужен был сейчас человек, раздавленный свалившейся на него катастрофой. Ему нужно было, чтобы Крумс владел собой и сумел справиться с ролью, которую Турецкий для него приготовил.