Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака

У Летуара уже была возможность на практике убедиться в высокой эффективности инструмента и легкости обращения с ним: в случае с Гродьё он оказался незаменим.

Летуар углубился в извивы аллеи Франсуа Мориака. Рукоятка пистолета, функционирующего подобно револьверу, плавностью изгибов напоминала стройную женскую ножку.

19 часов 28 минут

Жан Сиберг прохаживался по аллее Роже Пейрефитта, поглядывая на наручные часы, и это наполняло его горечью и унынием.

Каких-нибудь два-три месяца назад, когда он вечерами прогуливался по тенистым аллеям, поглядывая на часы, душу его наполняла любовь — он ждал Патриса. Это было прекрасно, это было чисто, сумерки ласкали взор нежными оттенками и источали дивные, невыразимые ароматы.

Теперь же — ах, какое падение! — он надеялся, что мужчина — которого даже нельзя назвать привлекательным — не опоздает на встречу с ним, чтобы принести ему деньги, потому что через семнадцать минут некая гадюка уж точно не опоздает на встречу с ним же, чтобы их у него забрать. Это было гнусно, и тошнотворные сумерки были отвратительного ржавого цвета.

Он прислушался: вроде бы послышались шаги. Сердце его забилось быстрее, но если в прежние времена это было предвкушение удовольствия, то сейчас — лишь страсть поживы.

«Всякий опыт накладывает свой отпечаток, — подумал Сиберг, — и интуиция подсказывает мне, что после этой истории я буду уже другим».

То, что он услышал, действительно оказалось шагами, и они приближались. И это действительно оказался Летуар. Сиберг облегченно вздохнул. В прежние времена это облегчение было бы счастливым, теперь же оно всего-навсего подлое. Сиберг откашлялся, прочищая горло.

— Первым делом я хотел бы еще раз извиниться за то, что вынужден был пристать к вам как с ножом к горлу, но дело и впрямь срочное…

Он сделал паузу, но тот, другой, не отозвался: он подходил все ближе, держа руку в кармане.

— Поверьте, не будь это ради моей бедной больной матушки… То, что мне нужно, у вас при себе?

— Да, — ответил тот, другой, негромким хриплым голосом. — Вот, получайте!

Он подошел еще ближе, вынул из кармана руку в перчатке, вытянул ее вперед — так, что она уткнулась сквозь рубашку между пиджаком и галстуком Сибергу в левую половину груди. У того мелькнула мысль: «Что он удумал? Почему так близко? Почему в перчатках?»

И еще одна, задняя:

«Странно! Он положил деньги в кобуру? Но почему он держит ее как револьвер?»

Раздался как бы щелчок бича, и он ощутил удар кулаком прямо в грудь.

«Но, — подумал он, — это и есть револьвер!»

Он хотел было сказать: «Вы выстрелили!» — но губы не повиновались ему. Он смотрел на того, другого, который в свою очередь смотрел на него и, казалось, вырастал, вырастал…

Но, как выяснилось, то не другой вырастал, то он сам падал. Он ощутил щекой гравий аллеи и увидел себя сидящим в уборной. Ему пять лет. На голове у него — ярко-синяя фуражка яхтсмена с галуном и якорем спереди. Ручка двери повернулась, дверь приоткрылась. «Нет! — безмолвно прокричал он. — Не входите!» Он хотел было подняться, закрыть дверь, но его словно прибили гвоздями. Дверь открылась, и внутрь, улыбаясь, заглянула белокурая девчонка…

19 часов 30 минут

Летуар, понаблюдав за тем, как утихли последние конвульсии Упыря, пробормотал:

— Ради старой матушки! Он и впрямь принимал меня за идиота!

Он наклонился, удостоверился, что Упырь перешел — сообразно своим убеждениям — то ли в небытие, то ли в вечную жизнь, и вложил ему в правую руку пистолет. В здешнем бренном мире у каждого найдется более или менее веская причина покончить с собой. Полиция на то и полиция, чтобы отыскать таковую и в этот раз. Прием, что и говорить, не новый, зато испытанный.

Летуар испуганно выпрямился: ему послышались шаги. Бросив прощальный взгляд на Упыря, являвшего собою весьма правдоподобного самоубийцу, он ретировался. Только перейти Йенский мост, и он будет на Марсовом поле как раз в условленное время встречи с Консультанткой.

19 часов 35 минут

Наверняка то был выхлоп. Но выхлоп чего в самом сердце сада Трокадеро? Да чего угодно: в наше время выхлопы повсюду. Выхлоп — это, пожалуй, символ городской цивилизации и общества потребления. Современный человек сам есть не что иное, как акселератор плюс выхлоп.

Решив таким образом для себя этот вопрос, Франсуаза продолжала свой путь по аллее, снедаемая все тем же неотвязным наваждением, что грызло ее с последнего телефонного разговора с Гнусом: фотографии.

Это вынуждало ее вновь и вновь погружаться в то самое прошлое, что ей стоило таких трудов забыть. Но как бы она ни перебирала в памяти то, что называлось тогда «изысканными вечеринками», во время коих на необъятном круглом диване, покрытом шкурами, она со всем невинным пылом своих семнадцати лет участвовала в том, что называлось тогда «групповыми маневрами», ей не припоминалось, чтобы кто-нибудь когда-нибудь фотографировал. Руководившие маневрами зрелые мужи, не терявшие голову в кипении страстей, этого бы не допустили: все они занимали чересчур видное положение, чтобы сниматься в чересчур завидных положениях.

Подпольная съемка скрытыми камерами? В таком случае почему снимки не выплыли раньше? Почему с этим пришли к ней, а не к Жану? Почему Мерзавец заговорил о фотографиях только сейчас?

Ее осенило: а что, если никаких фотографий не существует в природе? Что, если Мерзавец просто взял ее на пушку, как она сама взяла на пушку бедолагу писателя?

Она споткнулась обо что-то, едва не упала, отшатнулась назад, подавляя готовый вырваться крик: «что-то» оказалось «кем-то». И этот «кто-то» оказался бедолагой писателем.

— Мэтр!.. — вполголоса позвала она, — Отзовитесь!

Тот не отозвался, сохраняя безжизненный вид.

Она осторожно склонилась над ним, увидела в его руке пистолет, на рубашке — кровь и застыла от увиденного.

«Это моя вина, — подумала она, — это из-за меня он покончил с собой! Я подвела его к последней черте! Все равно как если бы я сама нажала на спусковой крючок! Я в ответе за эту смерть, и это для меня по нем звонит колокол! Конечно, нравы бедняги были не безупречны, но пусть тот, кто никогда не грешил, и т. д., и т. п., и смерть одного человека обедняет все человечество, и… О идиот! А мои деньги?»

С отвращением, но и с лихорадочной поспешностью она принялась обшаривать его бумажник и карманы. Ее худшие опасения подтвердились. Она выпрямилась, бледная от возмущения. Помимо всей недопустимости такой выходки, как самоубийство, со стороны католического писателя, он вдобавок поставил ее в немыслимое положение!

«Устроить мне такое — это в любом случае подло! Но устроить мне такое в двух шагах от того места, где он должен был отдать мне деньги, словно назло мне, — это вообще неслыханно! Какой-то изощренный садист! Это ж надо — писать жития святых (правда, писать убого, дрянно, но как-никак писать), а потом кокнуть себя, бросив бедную девушку на произвол судьбы! Да еще за каких-нибудь четверть часа до встречи с другим Мерзавцем!»

В своем отчаянии она вполголоса взывала непосредственно к усопшему, вид у которого, с поблескивавшими в лунном свете полуприкрытыми глазами и со вздернутой верхней губой, был откровенно насмешлив, чего он при жизни никогда бы себе не позволил.

«После меня хоть потоп, так? Дело нетрудное! Хвать за револьвер — и бах! пускай остальные выкручиваются как хотят! А как мне расплачиваться с Гнусом? Чем? Револьвером? Хорошенькое дело!»

Она вдруг вскинула голову и прикусила кончик языка: револьвер… револьвер. В конце концов, это не так уж глупо!..

20 часов ровно

Александр Летуар прохаживался по аллее Поля Клоделя, посматривая на наручные часы.

«Если б кто наблюдал за мной, — думал он, — то решил бы, что я жду бабу. А увидев, как эта баба идет ко мне, вообразил бы, что эта баба моя. Или была моей. Или будет. Как подумаю, что я никогда и пальцем не притрагивался к этой Консультантке! И это с ее-то ножками!»