Подпасок с огурцом

— Однако договоренность о приеме «Подпаска» существовала?

Вопросы так и сыплются: невинный оправдается, виновный запутается.

— То есть, загодя?.. Нет.

— Почему же вы были уверены, что его возьмут?

— Я не был уверен.

— Предложенная цена — шестьсот рублей — вас устроила?

— Даже сверх ожидания. Вещь плохонькая.

— С кем из сотрудников магазина вы раньше общались?

— Лично ни с кем.

— Если не лично, то, возможно, через посредника?

— Нет-нет.

— А после продажи?

— Да нет же! Вы будто нарочно сбиваете меня с толку…

— Следовательно, товарищ Кипчак, не имея ни предварительной договоренности, ни какого-либо опыта реализации картин через комиссионный магазин, вы отправляетесь туда в разгар своего рабочего дня. И битый час стоите в очереди, даже без твердой надежды на успех, потому что вещь «плохонькая». Так?

Кипчак беспомощно моргает светлыми ресницами:

— Ну… в принципе так.

— Очень хорошо, — подытоживает Зыков первый этап допроса. — Почему возникла острая необходимость продать «Подпаска»?

— Разве я сказал «острая необходимость»? Он просто не подходил мне.

— Сколько у вас сейчас картин?

— Шестьдесят четыре.

— Сколько лет вы занимаетесь коллекционированием?

— Лет двенадцать.

— За это время вы расставались с некоторыми полотнами?

— Естественно. Иначе коллекцию не соберешь.

— Какие еще картины вы продавали в комиссионный?

— Больше никаких. Между прочим, вы уже спрашивали.

— Возможно. — Зыков игнорирует обидные нотки в тоне Кипчака. — Вам не кажется странным, товарищ Кипчак, что, впервые за двенадцать лет обратившись «на авось» к услугам магазина, вы получили неожиданно хорошую цену? И что «Подпасок» был немедленно куплен иностранным туристом?

— Да, немного странно.

— Как вы объясняете, что единственную сданную вами картину, причем «плохонькую», купил человек, пожелавший увезти ее за рубеж?

— Откуда же мне знать! — волнуется Кипчак. — Мой приятель держит пошлый пейзаж за то, что там колодец напоминает ему родную деревню.

— Кому вы показывали пастушка до продажи?

— Да все видели, кто ко мне ходит.

— Уточняю вопрос: кому вы показывали картину, сообщая, что собираетесь сдать ее в комиссионный магазин?.. Жду ответа.

— Я пытаюсь припомнить… Нет, никому.

— Отчего же вы скрывали свое намерение?

— Скрывал?!

— Товарищ Кипчак, двенадцать лет вы реализовывали картины через друзей-приятелей и, по-видимому, они всегда были в курсе, что именно вы готовы продать. Но вдруг вы решили прибегнуть к помощи магазина. И никому об этом не заикнулись, ни с кем не посоветовались. Это ваши собственные слова, я ничего не присочинил.

— Да, но впечатление, будто я в чем-то повинен… — Кипчак оскорбленно вздергивает подбородок.

— Помилуйте, задача следствия — тщательно выяснить обстоятельства дела. Чем я и занимаюсь строго в рамках закона. Так почему вы скрывали намерение сдать «Подпаска» на комиссию?

— Как хотите, пусть скрывал… хоть я не скрывал, а получилось само собой. В нашем кругу он ровно никого не интересует. Что толку было разговаривать?

— Зачем же вы приобретали неинтересную вещь? Кстати, за сколько?

— Я не приобретал. Получил при обмене стенка на стенку.

— Не понял.

— Ну… ну это, когда говорят: давай махнемся — все, что у тебя висит на этой стене, на все, что у меня на той. Стенка на стенку.

— Цель подобного обмена? Попрошу подробно и вразумительно.

— Пожалуйста. — Кипчак обрадован возможностью поговорить наконец по-человечески. — Видите ли, каждое квалифицированное собрание отражает некий принцип. Даже развесить картины нельзя тяп-ляп. Должна рождаться гамма в цветовом сочетании, определенное взаимодействие полотен. Я, например, стараюсь найти в стене центр тяжести для глаз, от которого уже пойдет движение к периферии. Ну, словом, тут разные соображения, годами бьешься. И вот иногда наступает момент, когда все выстроено, и кончено — ни убавить, ни прибавить. То есть прибавить можно бы, но квартира не резиновая. Получается, надо остановиться. Для коллекционера немыслимо! Тогда разом идешь на большой обмен и опять при деле: выстраиваешь заново. Но некоторые полотна начисто выпадают, как, например…

— Ясно, достаточно. С кем и когда вы произвели обмен «стенка на стенку»?

— С Васей Кротовым из нашего же НИИ. Три месяца назад.

Зыков встает и поворачивает к Кипчаку «Подпаска», стоявшего до тех пор лицом к стене.

Кипчак, не заметив поначалу разницы, смотрит на Зыкова, ожидая новых вопросов. Затем физиономия его приобретает недоумевающее выражение.

— Позвольте… Это что же такое?..

Нарядное, полуцерковного типа здание Центральных реставрационных мастерских уже издали манит стариной. Сюда входят Зыков и Пчелкин — директор краеведческого музея.

В одном из внутренних помещений они застают художников-реставраторов: ласкового пожилого мужчину и молодую женщину.

— Здравствуйте. Следователь Зыков.

— Все понятно, все понятно. Милости просим, — улыбается художник и представляет женщину: — Ирина Александровна, моя верная соратница. Вместе изучали обе ваши картины. Вернее, даже три, ибо одна, так сказать, совмещенная. Присаживайтесь, пожалуйста.

— Я попрошу вас популярно объяснить товарищу директору, к каким вы пришли выводам и каким путем.

— Ирочка, поверните холст.

Женщина поворачивает «Инфанту», прибывшую из музея, лицом к сидящим.

— Прежде всего, голубчик, — говорит художник Пчелкину, — мы проверили белила. Вплоть до двадцатого века художники поголовно пользовались свинцовыми белилами, иных не существовало. С появлением же цинковых белил свинцовые из обихода исчезли. Так вот, мы берем картину и в темной комнате освещаем ее кварцевой лампой. Свинцовые белила при этом выглядят белыми, а цинковые — зелено-желтыми. Ваша картина, к сожалению, написана цинковыми, следовательно, в двадцатом веке.

— Так просто? — переспрашивает Пчелкин с некоторой даже иронией.

— Методика отработана, мы часто устанавливаем датировку полотен.

— А вы не могли бы наглядно продемонстрировать? — просит Зыков.

Женщина кивает с готовностью.

— Все под рукой. Хотите? — обращается она к Пчелкину. — Тогда пошли. Я возьму что-нибудь старое для сравнения.

Пчелкин бережно поднимает «Инфанту» и уносит вслед за художницей в соседнее помещение. Там гаснет свет.

— Пусть полюбуется, ему полезно.

— Бедолага, — сочувствует художник.

— Растяпа он! Если не хуже. Экспертизы у вас готовы?

— Да, вот одно заключение, вот второе.

Он передает Зыкову акты экспертиз, затем поворачивает лицом к нему другое полотно. Это пресловутый «Подпасок». Расчищенный участок теперь значительно больше.

— Обнорский был совершенно прав. Там, внизу, подлинный авторский слой. Там — «Диего де Сильва Веласкес. 1599–1660». Взгляните, какие мягкие, свободные, разнообразно положенные мазки различной величины, формы и плотности.

Возвращаются художница и Пчелкин. С убитым видом он несет фальшивую «Инфанту».

— Действительно что-то светится… по-разному… — Тут Пчелкин замечает «Подпаска». Взор его зажигается ненавистью и сами собой сжимаются кулаки. Неряшливый парнишка кажется ему почти живым врагом, которого хочется отлупить нещадно.

— Это тот самый прохвост с огурцом?! И под этим пугалом огородным… Нет, этого просто не может быть!

— Рад бы вас утешить, голубчик, да нечем. Мы и второй способ испытали — рентгено-флуоресцентный. В разные периоды, видите ли, один и тот же цвет, например, синий, достигался красками разного химического состава. Синий пигмент в вашей «Инфанте» содержит и железо, и кобальт. Художник употреблял красители современного фабричного изготовления.

— Я не знаю про железо и про кобальт, но она же старая картина! — Пчелкин снова хватается за свою «Инфанту». — Вы посмотрите — на ней трещинки по всей поверхности. Возьмите лупу…