Банда 8

Не желал.

Так бывает.

Это можно объяснить и хмелем от хорошего вина, от хорошего моря, от хороших девушек, а можно объяснить и многолетней усталостью, о которой он и не догадывался. А погрузившись в солнечный испанский день, он ощутил вдруг эту самую усталость и в теле, и в душе. Даже в желаниях, даже в желаниях он почувствовал бесконечную усталость от прежней жизни и не хотел видеть того, что видел, точнее сказать, не желал — в этом слове больше капризности и безрассудства.

— Скажи, Паша, — обратилась к нему Маша, — а чем ты занимаешься в жизни?

— О! — воскликнул Пафнутьев обычным своим совершенно дурацким тоном, в котором, кроме бестолковости, можно было услышать только чрезвычайную польщенность вниманием к нему со стороны красавицы. — Мои занятия столь суровы и унылы, что рассказ о них омрачит наше счастливее пребывание на этой потрясающей яхте. Это так, милая девушка, это так, — горестно закончил Пафнутьев.

— Ну, а все-таки? — настаивала Маша. — Должны же мы знать, с кем совершаем это маленькое путешествие.

— Так. — Пафнутьев слегка поежился под горячим испанским солнцем. Халат давно сполз с его покатых плеч и теперь лежал на спинке кресла, но Пафнутьев опять же не пожелал этого замечать, предоставляя компании любоваться им таким, каков он есть на самом деле. — Деятельность моя проходит в правоохранительных службах. — Пафнутьев в последний момент спохватился, чтобы не сказать «органах» — под испанским солнцем это слово звучало бы слишком уж зловеще.

— О, вы правозащитник! — восторженно воскликнула Маша, но увидел Пафнутьев, все-таки заметил смех в самых уголках потрясающих глаз Маши. Да, были там и смех, и понимание — она знала о нем больше, чем это могло показаться на первый взгляд.

— Вроде того, — сказал Пафнутьев, кивнув. — Мою деятельность вполне можно назвать правозащитной.

— А чьи права вы защищаете?

— Униженных и оскорбленных! — не задумываясь, произнес Пафнутьев откуда-то вынырнувшие слова классика.

— А как вы определяете униженных и оскорбленных? — продолжала Маша. — Ведь все готовы назвать себя и униженными, и оскорбленными?

И Пафнутьев понял — перед ним далеко не простачок. Оказывается, красивые глазки могут принадлежать и человеку проницательному, далеко не глупому, человеку ироничному, а иронию Пафнутьев всегда ценил выше ума и образованности.

— Я защищаю того, кто первый оказывается в очереди, — отшутился Пафнутьев.

— Но первые в очереди всегда самые настырные! — рассмеялась Маша, показав невероятной белизны свои зубки.

— Значит, моя деятельность не столь хороша, как это может показаться. — Пафнутьев горестно развел руками.

— Согласитесь, вы просто увильнули!

— Соглашаюсь, — скорчил Пафнутьев одну из самых глупых своих гримас. Он понял, что о нем здесь знают все, и решил больше не таиться и не лукавить. Откровенность — тоже хитрость, он прекрасно это знал, но вряд ли это было известно Маше. Знал Пафнутьев, что можно оболгать и опорочить человека, говоря о нем только правду, можно сказать о человеке достойные слова, не произнося ни слова правды. Все зависит от того, чего хочешь, какую цель ставишь, как относишься к человеку, о котором взялся судить.

— Так чем же вы все-таки занимаетесь? — не прекращала допрос красавица.

— Ну что ж, — Пафнутьев удрученно сгорбился в своем кресле, — в основном мне приходится защищать права мертвых. Да, девочки, да... Права невинно убиенных, зарезанных, замученных, утопленных, растерзанных... И так далее.

— У них тоже есть какие-то права? — широко раскрыв необыкновенные свои глаза, спросила Маша.

— О! — Пафнутьев безнадежно махнул рукой. — У них столько прав, столько прав... Видимо-невидимо! Нам с вами и не снились те права, которыми обладают перечисленные мною субъекты. Как это ни покажется странным. Если обидят тебя, Маша, если обидят меня, если у нас с вами что-то случится, если нас покалечат, ограбят, поступят с нами зло и несправедливо, если нарушат даже те крохи прав, которыми нас великодушно наделили... Это мало кого заинтересует, да, Маша, да! Это в порядке вещей. Это нормально. Так принято. Но государство не пожалеет никаких сил и средств, чтобы защитить права убиенных. Пожизненно в тюрьму сажают живых, чтобы мертвые чувствовали себя отмщенными, чтобы знали они — есть на белом свете справедливость, есть их права, и никому не позволено права мертвых нарушить, пренебречь ими или, упаси боже, посмеяться над ними! — Увлекшись, Пафнутьев поднял вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть важность слов, которые он произносит, чтобы показать, как необычна его деятельность.

— И сюда вы приехали отстаивать права мертвецов? — шепотом спросила Маша.

— Сюда я приехал, — Пафнутьев пренебрежительно повертел в воздухе растопыренной ладонью, — полюбопытствовать. О том, о сем... Испанию вот навестил, с вами познакомился...

Пафнутьев куражился, безнаказанно и хмельно, понимая, что произносит именно те слова, которых от него ждут, — чтоб было забавно, лучше, если будет жутковато, но чтобы потом наступило непреодолимое желание хлопнуть стакан холодного белого вина и рассмеяться весело и беззаботно. С облегчением рассмеяться, ведь все те кошмары, о которых говорит гость, происходят далеко и не с нами, главное — не с нами. Где-то гудят наводнения, извергаются вулканы, полыхают пожары, рушатся от тротила жилые дома, гостиницы, мосты, а какой-то придурок, только что сообщили по телевидению, собрался взорвать даже Великую Китайскую стену.

— И удается отстоять? — спросил Слава.

— Случается, — скромно потупился Пафнутьев.

— Хорошо платят?

— В основном чувством громадного удовлетворения, как говаривали в недавнем прошлом.

— Но на жизнь хватает? — как-то уж больно всерьез спросил Слава, с какой-то пока не разгаданной Пафнутьевым заинтересованностью. Чувствовалось, что вопросы его не бездумные, за ними стояло что-то большое, громоздкое, что сразу и взглядом не окинешь.

— На такую?! — Пафнутьев весело окинул взглядом яхту, стол с бокалами вина, лазурную пенистую волну, которая оставалась за кормой, еле видимый отсюда голубоватый гребешок небоскребов Барселоны и снова повернулся к Славе. — На такую? — переспросил он, улыбаясь широко и откровенно.