Банда 2

— Я пойду? — Дубовик поднялся.

— Значит, наследил все-таки, значит, оставил пальчики... Дерьмо вонючее.

— Полностью с тобой согласен, Паша. — Я недавно разговаривал с Шаландой... Его ребята совместными усилиями сочиняют словесный портрет злодея... С художниками пытаются его нарисовать... Если не исчезнет — возьмем.

— Не исчезнет, — сказал Пафнутьев. — При одном условии.

— Каком? — обернулся Дубовик от двери.

— При условии, что, — начал было Пафнутьев и вдруг что-то заставило его остановиться. И он не стал продолжать. — При условии, что ты его не предупредишь, — неловкой шуткой он попытался снять недоумение Дубовика. — Принеси мне документы, снимки, протоколы и прочее, связанное с этим делом.

— Зачем?

— Хочу углубиться.

— Надо же, — пожал плечами Дубовик и через несколько минут принес Пафнутьеву папку с десятком страничек текста и снимками, оформленными печатями и подписями. Пафнутьев быстро просмотрел содержимое папки. Мелькнули снимки окровавленной куртки, разгромленный кабинет Шаланды, увеличенные отпечатки пальцев, заключение экспертов...

— Оставь пока, — сказал Пафнутьев. — И одна просьба — не болтать.

— Заяц трепаться не любит, — заверил Дубовик.

— Даже в этих стенах, — Пафнутьев выразительно посмотрел на Дубовика.

— Особенно в этих стенах, — поправил тот, подмигнув Пафнутьеву уже из коридора.

Пафнутьев задержался в кабинете дольше обычного. Копался в бумагах, куда-то звонил, бездумно листал свой блокнот. Он не мог остановиться ни на одной мысли. Его словно несло в теплых волнах и он только поворачивался, подставляя солнцу то спину, то живот.

Позвонил Тане, которая всегда относилась к нему так неровно, меняя свое отношение от подневольной жертвенности до полного неприятия.

— Здравствуй, Таня, — сказал Пафнутьев.

— Здравствуй, Паша, — ответила женщина, и не услышал он в ее голосе ни радости, ни воодушевления, ни желания говорить с ним, с Пафнутьевым.

— Очень рад был услышать твой голос, — сказал он и положил трубку на рычаги. Подумал, посмотрел на залитое осенним дождем окно и сладкая грусть необратимости уходящего времени охватила его. Он подпер щеку кулаком и некоторое время смотрел, как струятся потоки воды по стеклу. Пафнутьева посещало такое состояние и он ему никогда не противился, чувствуя, что это хорошо, полезно, что идет внутри его какая-то напряженная работа, идет очищение. В такие минуты он мог говорить только с близкими людьми, только на житейские темы, только благожелательно и сочувствующе.

Неожиданно позвонил Вике.

— Здравствуй, Вика, — сказал он, и слова его получились теплыми, почти отеческими.

— А, Павел Николаевич... Здравствуйте-здравствуйте.

— Как поживаешь?

— Плохо.

— Что так? — обеспокоился Пафнутьев, но не очень сильно.

— Обижают.

— При таких-то друзьях?

— Вот и я думаю, — что это за друзья у меня такие, если позволяют со своей лучшей подругой, красавицей поступать как кому захочется!

— Прийди, пожалуйста... Примем меры.

— Уж пожаловалась... Андрею.

— А он? Помог?

— Обещал.

— Это хорошо, — проговорил Пафнутьев. — Обещания надо выполнять. Я ему напомню.

— Напомните, Павел Николаевич. Ему о многом надо напоминать. И, как я понимаю, постоянно. Или не делать этого вовсе.

— У вас нелады? — удивился Пафнутьев. — Это меня радует.

— Почему? — удивилась Вика и он, кажется, увидел ее широко раскрытые от изумления глаза.

— У меня появляются шансы.

— Не надо мне пудрить мозги, Павел Николаевич! Ваши шансы всегда были достаточно высоки, чтобы отшить кого угодно. И я вам сказала об этом открытым текстом в первую же нашу встречу. Забыли?

— Не то чтобы забыл... Не придал должного значения. Оробел. Подумал — шутит девочка.

— Я никогда не шучу, — отчеканила Вика. — С мужчинами.

— И правильно делаешь. Они шуток не понимают.

— Они и прямые слова понимают далеко не всегда.

— Исправлюсь, — заверил Пафнутьев, мучительно размышляя о том, что в их разговоре шутка, а что объяснение в любви. И холодок, тревожный холодок молодости пробежал по его душе, вызывая те чувства, ради которых, собственно, и стоит жить. — До скорой встречи, Вика, — обычной своей скороговоркой поспешил попрощаться Пафнутьев, осознав вдруг, что дальше продолжать этот разговор он не готов, потому что закончиться он мог только одним — розами. С букетом красных роз должен был явиться Пафнутьев к Вике сегодняшним же вечером, если бы их разговор продлился еще минуту-вторую. А это разрушило бы его сегодняшнее состояние, которое он ценил в себе больше всего на свете. Это была сохранившаяся с мальчишеских времен способность отрешиться от дел, от будничных забот, впасть в необязательное настроение, когда ничто не вызывает гнева, ярости, страха. В таких случаях хотелось одного — сидеть, откинувшись в кресле, снисходительно улыбаясь миру и всем его проблемам.

Но это было и наиболее опасное состояние для окружающих, потому что в такие часы Пафнутьев начисто отметал служебную почтительность, терял всякую способность произносить слова щадящие, двусмысленные. Он просто и ясно говорил то, что думал, делился самыми неуместными своими мыслями. Позвони ему сейчас Сысцов, Халандовский, та же. Таня — со всеми он разговаривал бы одинаково — с ленцой, терпением и откровенной снисходительностью, Да, в опасное состояние впал Пафнутьев. Такое состояние напоминало ему давние времена, когда он был молод, глуп и влюблен, когда только искренность имела право на существование, когда только искренность он позволял себе в отношениях с девушками и с друзьями. Это и тогда приводило к частым осложнениям, а уж сейчас, в наше время, в его должности быть искренним равнозначно проявлению хамства, самонадеянности, полнейшей беспардонности.

Пафнутьев это знал.

И улыбался, глядя в диск телефона и пытаясь угадать — кто нарвется на это его настроение. И действительно, телефонный звонок не заставил себя ждать.

— Слушаю, — вкрадчиво сказал Пафнутьев.

— Это я, — ответил мужской голос, негромкий и ломкий, как у подростка. И еще была в этом голосе подростковая неуверенность, готовность тут же оборвать разговор и исчезнуть. — Вы меня узнаете?