Медвежий угол

— А Большаков? Что он за человек?

— Ничего парень, правда, он не из нашей компании. Это Михалыча кадра. Он про него все знает. А вот как разбился — это уж вы, товарищ дорогой, расскажите нам. Сам сорвался или помог кто — на данный момент одному богу известно.

— Я слышал, что во время драки в магазин вошел Большаков и доставил Горецкого в милицию. А больше никому в голову не пришло это сделать. И вам тоже, Павел Федорович. Так?

— Как это мы все горазды людей к ответу привлекать! — от возмущения Ревнивых саданул себя кулаком по коленке. — Вот я, к примеру, не требую, чтобы вы со мной в ночную смену мерзлые железки одну к другой привинчивали! Не требую, чтобы подменяли меня, когда я с ног валюсь! Или, может, вы в водолазной бригаде вкалываете? Нет? Вот так-то. Давайте будем каждый заниматься своими делами.

— Давайте. Как Горецкий относится к Большакову?

— Ишь как вы резво... Побаивается. Остерегается. Силу чует. Никому Витька спуску не давал, а вот Андрея Большакова стороной обходил.

— Что делал Горецкий, когда в магазин вошел Большаков?

— Пиво пил. Ребята вокруг Самолетова возились, из того кровища, как из пожарной кишки, хлестала, а Горецкий посмотрел на все это и говорит... Не скоро, говорит, мне теперь пивком побаловаться придется, грех, мол, недопитое оставлять, потом, говорит, я об этой кружке долгие годы жалеть буду. И тут заходит Большаков. Горецкий посмотрел на него сквозь кружку, допил, спокойненько так отставил ее. Бери, говорит, меня, я вся твоя, — это он Большакову. А тот промолчал. Подошел к Самолетову, а надо сказать, что Лешка Самолетов — его первый дружок. Так вот, посмотрел Большаков на лежащего Самолетова, желваками пошевелил и поворачивается к Горецкому. Твоя, спрашивает, работа? Моя, отвечает тот. А что ему отвечать — двадцать свидетелей. И увел Большаков Горецкого.

— Тот сопротивлялся?

— Что он, дурак? Поздно сопротивляться.

— Значит, потасовки, стычки между Горецким и Большаковым в магазине не было?

— Нет. Твердо говорю — не было.

— Ну, Павел Федорович, у меня больше вопросов нет. Вот протокол, прочтите. Если со всем согласны, подписать требуется.

— Отчего ж, прочту, коли хороший человек просит. Очень даже интересно, как мои слова в письменном виде выглядят.

Ревнивых долго читал, шевеля губами, хмыкал, пожимал плечами, иногда недоуменно поглядывал на следователя, на участкового и снова принимался читать. Так и не произнеся ни слова, подписал и отодвинул от себя. Поднявшись, он долго, старательно надевал шапку, натягивал рукавицы и, казалось, колебался — не сказать ли ему еще что-то важное, но так и не решился, промолчал. Только у самой двери живо обернулся.

— А хотите знать, кто виноват? Панюшкин! — выкрикнул он свистяще. — Распустил людей! А людей надо — во! — И Ревнивых потряс тощим, жилистым кулачком.

Столовая располагалась в стандартном северном вагоне, очень похожем на железнодорожный. От вагона к сараям тянулся щербатый частокол забора, рядом в беспорядке валялись пустые ящики из-под тушенки, круп, макарон.

Колчанов и Шаповалов пообедали молча, и только отхлебнув компот, участковый решился заговорить.

— Вот человек, а! — с досадой крякнул он. — Вроде и друг Горецкому, а намекнул — пощупайте, дескать, не он ли...

— Ты о ком? — спросил Колчанов.

— Да все о нем же, о Ревнивых!

— A-а... Бывает. Врачам люди признаются в самых дурных своих болезнях... И нам тоже признаются. Жене не признается, от детей утаит, да что там говорить — самому себе человек не всегда признается в своих же желаниях, страстях, зависти. А нам признается.

— Боится потому что! Сроком пахнет!

— Нет, Михалыч, дело не в этом... Смотри, тот же Ревнивых дал понять, что никакой он не друг Горецкому, подтвердил, что именно он подтолкнул Горецкого к драке в магазине... Кто знает, может, он и дружит с Горецким только для того, чтобы подталкивать его время от времени к таким вот скандалам.

Обожженное морозом лицо Колчанова стало задумчивым, почти скорбным, будто на его глазах только что умер человек.

— А может, он просто дурак? — спросил участковый.

— Не похож он на дурака. Маленько озлоблен, обижен — это есть. Знаешь, почему он не до конца раскрылся? Из-за тебя, Михалыч. Не будь тебя в кабинете, он сказал бы больше. Ты местный, ты останешься...

— Да, — протянул Шаповалов. — А скажи, Валентин Сергеевич, хорошие люди тебе встречаются в работе?

— Хорошие? Это какие?

— Ну... чтоб на работе уважали, в семье любили, чтоб не боялся правдивое слово сказать, за общее дело болел бы...

— Чтоб не изменял жене, помогал друзьям, не боялся врагов? — с улыбкой продолжил Колчанов.

— Примерно, — подтвердил Шаповалов.

— Это не хороший человек, Михалыч, это уже идеальный. А что до хороших людей... Встречаются, а как же... Ты мне вот что скажи. Как я понимаю, в магазинчике вашем публика собирается довольно своеобразная?

Шаповалов пожал плечами — вопрос не показался ему интересным.

— Ясное дело. Кто вечером пошагает через весь Поселок ради кружки пива? Есть у нас человек десять, за которыми глаз да глаз нужен. Как что случится — все они то свидетели, то участники, то виновники... Ума не приложу — что их все время вместе сводит? Выпить не все из них любят, подраться тоже не все горазды... Есть, видно, какая-то сила, что людей с червоточинками друг к дружке тащит, а?

— Понимают друг друга, сочувствуют слабостям.

— Какой там сочувствуют! Тот же Горецкий, он выпить не больно охоч, знаю — противно ему с алкашами, иногда так кого двинет... Сто метров по снегу скользит.

— И такое, значит, бывает, — обронил Колчанов.

— А чего не бывает? Все бывает. Место у нас — не каждый выдержит, на любителя место. И не в физических трудностях беда, не в погоде дурацкой... Оторванность — я так понимаю. Взять Веру Горбенко. Ведь на Материке примерной бабой стать могла бы, а здесь... Столько мужиков вокруг, и у всех глаз горит.

— Да что ты все о том же, — поморщился Колчанов. — Понимаешь, нужны людям свежие впечатления, возможность как-то проявить себя... Отражаться в других людях. А когда человек этого лишен, он может удариться во что угодно. Она ведь сказала тебе — красивая любовь. А ей виднее.

Свежий снег замел протоптанную дорожку, крыльцо, и Панюшкин поднимался по ступенькам, с удовольствием вслушиваясь в ночной скрип снега. Он на ощупь прошел по коридору, толкнул дверь кабинета, не раздеваясь сел за стол да так и остался сидеть в темноте, положив лицо в большие, жесткие ладони, чувствуя затылком поднятый воротник куртки и подтаивающий в тепле снег.

— Устал, — вздохнул он почти беззвучно. И еще раз повторил: — Устал...

И тут же, будто подхлестнутый этим словом, будто оскорбленный им, резко распрямился, встал, включил свет, бросил на гвоздь куртку, снова сел. В работу Панюшкин мог включаться немедленно.

Не прекращая писать первые пункты приказа, Панюшкин прислушался. На крыльцо кто-то поднимался. Когда хлопнула входная дверь и в коридоре раздались тяжелые неторопливые шаги, он догадался — пришел Заветный, главный инженер. Войдя, тот неторопливо осмотрелся, привыкая к свету, усмехнулся, увидев Панюшкина, зарытого в бумаги, со вкусом прикурил от зажигалки.

— Володя, я слышал, у тебя намечаются перемены в личной жизни? — спросил Панюшкин.

— Возможно.

— Ты еще не решил?

— Не в этом дело, — Заветный внимательно рассматривал облачко дыма, поднимающееся над его головой. — Я суеверный, Николай Петрович. Мало ли что помешать может... Да и невеста с норовом.

— Анюта?

— Она самая.

— Значит, все правильно. Жаль, что мне сказал об этом следователь, а не ты. Я бы предпочел радостные вести узнавать из первоисточника. Подожди, не перебивай. Колчанов занимается расследованием причин драки в магазине и всех тех чрезвычайных событий, которые разыгрались у нас на прошлой неделе.