Последний расчет

– Не понимаю, о чем вы.

– Вы только что сказали, что меня посадят за совращение малолетки. Что дадите в обмен на то, что я вам расскажу?

Гунарстранна уставился на него.

– Может, отпустите меня?

– Не вздумай меня шантажировать! – Глаза Гунарстранны потемнели. – У тебя одна попытка. Выкладывай, что тебе известно!

Скёу сдвинул красиво подведенные брови. Он довольно долго взвешивал все за и против, тяжело вздыхая. Наконец решился:

– Есть у меня приятель… Не приятель, а так, мы вместе выпиваем. Так вот, он всю жизнь проработал в социальном обеспечении…

– Как его зовут?

– Его зовут Арне; он парализованный, передвигается в инвалидной коляске. Он рассказал, кто работал в то время, когда двухлетнюю Катрине отдали Беате и Фредрику Браттеруд.

– Откуда взялся этот Арне?

– Из Крокстаделвы.

– И как же стало известно, что ее делами занимался именно Стамнес?

– Арне сказал, что в те дни служба опеки «Барневарн» и органы социального обеспечения сидели под одной крышей. И в те дни Тормод Стамнес занимался всем, но сейчас он уже старик. Несколько лет назад ушел с работы. Его имя всплыло в разговоре совершенно неожиданно. Потом я выяснил, где живет Стамнес. Приехал к нему, побеседовал. Оказалось, что он прекрасно помнит дело Катрине.

– И сколько Катрине обещала вам за имя?

– Десять тысяч.

– Десять тысяч?

– Десятка – не так много за то, чтобы выяснить правду о себе, так?

Гунарстранна встал и подошел к двери.

– Вы не можете оставить меня здесь до утра! – закричал Скёу.

Не говоря больше ни слова, инспектор закрыл за собой дверь.

Глава 32

Затор

Фрёлик пошел пешком, потому что Тормод Стамнес жил на Ураниенборгвей, в пятиэтажном кирпичном доме с красивыми балконами и бронированной парадной дверью. Он позвонил, но никакого ответа не последовало – он не услышал ни жужжания домофона, ни звонка на лестнице. В отражении стеклянной дверной панели он мельком разглядел худую молодую женщину лет двадцати пяти, которая переходила дорогу. Ее сопровождали две тощие гончие. И походка у всех троих была одинаковая, пружинистая. Фрёлик подвинулся. Женщина отперла подъезд магнитным ключом и, перед тем как пропустить собак, смерила его подозрительным взглядом. Собаки бросились вверх по лестнице. Хозяйка последовала за ними, тщательно закрыв за собой дверь.

Фрёлик вздохнул и зашагал по Ураниенборгвей. Там образовался затор: по разделительной полосе ехала инвалидная коляска с электроприводом. В коляске сидел пожилой мужчина в шляпе. Машины выстроились за коляской в очередь; коляска мигала, показывая, что собирается повернуть налево, на Парквей. Фрёлик удивился. Как он может всех задерживать? Надо было, наоборот, прижаться к обочине и пропустить машины.

Фрёлик тоже повернул налево. Заморосил дождь; подул промозглый ветер. На улицах было пусто; в окнах домов, враждебных, непроницаемых, горел яркий свет. Изредка навстречу попадались пешеходы в темных плащах; они быстро исчезали из поля зрения между деревьями в парке за дворцом. В Осло наступило утро. Фрёлик бесцельно брел по Парквей. Пройдя мимо модной картинной галереи, он очутился у старого ресторана «Лорри». Фрёлик принюхался. Чутье его не подвело: здесь можно рассчитывать на хорошее пиво! Он огляделся по сторонам, взбежал по ступенькам к парадной двери и схватился за дверную ручку. Открыто!

Глава 33

Пепельница

Мать Хеннинга Крамера жила в доме на две семьи на Сташенсвей. В саду пышно цвели декоративные кусты, высокая живая изгородь из спиреи не позволяла любопытным проезжающим заглядывать в палисадник. Медная табличка на входной двери позеленела от старости. Фамилия «Крамер» была выбита таким же готическим шрифтом, как логотип газеты «Афтенпостен». Инспектор Гунарстранна позвонил. Еде-то в глубине дома послышалось звяканье. Он заметил тень за кухонной занавеской и понял, что за ним наблюдают. Он повернулся спиной к двери и стал рассматривать машины.

Изнутри загремела цепочка; он обратил лицо к хозяйке.

– Ваш сын… – начал инспектор, когда оба очутились в маленькой, но очень чистой кухне окном на дорогу.

Он замолчал, глядя на хозяйку дома. На вид ей можно было дать около шестидесяти; на измученном лице отпечаталось горе. Глаза покраснели, лицо распухло. Она едва заметно поморщилась. Судя по дрожащим губам и нервному тику, она с трудом справлялась с собой. Мать Крамера смотрела на него равнодушно – ни дружелюбно, ни враждебно. В ее глазах не было любопытства. В их глубине затаились боль и страдание.

– Ваш сын, – откашлявшись, повторил Гунарстранна, – не оставил никакого письма.

Она все так же смотрела на него пустым, равнодушным взглядом.

– Какого письма? – в замешательстве спросила она спустя какое-то время.

– Почти все самоубийцы оставляют предсмертные письма, – спокойно объяснил Гунарстранна, не сводя с нее взгляда. Он чувствовал, что в ней вскипает буря, и был начеку.

Она судорожно вцепилась в керамический переключатель плиты. Если не считать этого жеста, она никак не отреагировала на его слова.

– Письмо, – повторил Гунарстранна, кивнув.

Бури не последовало, хотя слова давались ей с трудом:

– По-моему, вы ошибаетесь… Очень легко ошибиться, когда судите о незнакомом человеке. Если бы вы знали Хеннинга, у вас бы не возникло таких мыслей.

Она тяжело дышала.

– А вы что думаете? – не сразу спросил Гунарстранна.

– О чем? О чем я, по-вашему, должна думать? – вскинулась мать Хеннинга. – Мне кажется, что все происходит не со мной… Да, я знаю, что он умер, но я по-прежнему жду, что он вот-вот придет. Когда вы позвонили, я думала, это Хеннинг.

Инспектор не двигался с места. Сунув руки в карманы расстегнутого пиджака, он не сводил взгляда с хозяйки квартиры. Она была выше его ростом. В ее глазах скопились слезы; она прислонилась к плите и ссутулилась.

– Что вы думаете о его смерти? – спросил Гунарстранна.

– Не знаю, что вы имеете в виду, но, по-моему, он не покончил с собой.

– Хотите сказать, что… его убили? – Последние слова он произнес не сразу.

Она выпрямилась, услышав его интонацию. Между ними повисло нечто невысказанное. Она отвернулась и посмотрела в окно. Время от времени в проеме между кустами можно было заметить проезжающие машины.

– Вам придется все выяснить, – ответила мать Крамера.

Гунарстранна кивнул:

– Отчасти поэтому я сейчас стою перед вами и спрашиваю о письме. Судя по тому, что мне известно, Хеннинг никому не рассказывал… о своей депрессии и других трудностях, с которыми он, возможно, столкнулся в последние месяцы.

– Нет.

– И о том, что он чувствует после смерти Катрине Браттеруд?

– Он, конечно, горевал, но со мной не откровенничал.

– Он вообще рассказывал вам о своих отношениях с ней?

– Не очень много. – Она снова посмотрела ему в глаза, собираясь с мыслями.

Гунарстранна посмотрел на свое отражение в кухонном окне – тощую фигуру с круглой, почти лысой головой и глазами навыкате, которые в стекле казались еще больше.

– Я знала, что она ужасно много значила для Хеннинга. Он был влюблен в нее. – Мать Крамера кашлянула и повторила: – Влюблен… Хеннинг очень страдал. Он привык подходить ко всему рационально, рассматривать все проблемы с разных сторон. Он смеялся над такими словами, как «любовь»; в конце концов, любовь основана на непосредственных чувствах. По-моему, он боялся и стыдился говорить о чувствах. Хеннинг был интеллектуалом.

Гунарстранна кивнул.

– Но он часто о ней думал. Ему казалось, что она очень важна для него, а он – для нее. Правда, со мной он ее не знакомил.

– Значит, последние несколько дней он не был подавлен и настроение у него было такое, как обычно?

Глаза матери наполнились слезами, губы дрожали.

– Он горевал по ней, но он ни за что не позволил бы горю одержать над собой верх! Он был спокойный, уравновешенный. Переживал, если был влюблен, конечно… если испытывал боль или радость из-за каких-то чувств… или ревновал… Но он не был ревнив. Для него подобные вещи были преходящими. Не знаю, как вам объяснить! Повторяю, он просто не мог покончить с собой из-за любви… А как вы себе представляете, что с ним случилось? – робко спросила она, видя, что Гунарстранна по-прежнему молчит.